Надо-надо, — Сергеич подхватил свою чашку, отхлебнул горяченького, запашистого чаю, — этикет. Ты привыкай, в наших краях иначе не бывает. Лучше расскажи людям, как оно там, в городе, в цивилизации сейчас.
— В городе-то, — снял фуражку, положил на стол, взял свою чашку, отхлебнул, — может фотки показать, — хотел было телефон достать.
— Не-не, ты на словах, у нас эти ваши гаджеты не в почете. Как что там выглядит – это вон, — кивок на телевизор, — там посмотреть можно, а вот как люди живут – это только на словах.
— Ну в городе. Я сам с Оки, с Саянска, может слыхали, — старики закивали торопливо, — так там у нас, как завод кирпичный…
И замер, встрепенулся, голову к окну повернул, где форточка открыта была.
— Ты что?
— Тихо! – совсем непохожим на свой обычный тон, а этак зло, по приказному, бросил Костя, — Слышишь?
— Что?
— Тянет… тонко…
— Так это ж Гуська свою пиликалку завел, — улыбнулся Фома Ефремович, — шеботун. Любит он посвистеть.
— А где он, Сергеич! Пошли, бегом!
— Кость, ты чего…
— Бегом я сказал! – Костя уже командовал, зло даже как-то, резко.
— Ефремыч, бывай.
Выскочили, на улице хорошо стало слышно, как тянет на своей свистульке одинокую ноту Гуська. Припустились.
А вот и он. Сидит у покосившейся избенки, где половина окон щитами забрана, и забора нет, расселся на лавочке в землю вросшей, расхлябанный, здоровый, в летах уже, не старик конечно, но уже за пятьдесят.
— Гуська это… — Сергеич немного запыхался, — блаженный местный. Чего он тебе.
Костя же серьезный, щелкнул клапаном кобуры, руку на поясе держит, брови сдвинуты.
Гуська повернул к нему свое блаженное, пустое лицо, маслянистый, будто бы стеклянный его взгляд уперся в Костю, полные губы расплылись в детской улыбке:
— Мифифионер… — сказал он глупо, радостно, — дасьте мифифинер.
— Подуди, подуди еще, — Костя не расслабился, руку от пояса, от кобуры не убрал.
Гуська послушно приложил свистульку, такую же точно по виду, как и та, на поляне, к губам, стал дуть, и снова потекла та же нота, как и на поляне.
— А другую сможешь? – спросил Костя с прищуром.
— Дя-дя, моу, я моу, — закивал он радостно, и как там, на поляне Сергеич, приложил палец к свистульке, зазвенела тональность повыше, позвонче, пронзительней. Убрал свистульку от губ, сказал, — Вот.
— Молодец. Деньги есть?
Гуська закивал часто, улыбался ярко, душевно, казалось, что даже глаза его улыбаются.
— Во, мнова, — и он неумело, кулаком, вытянул из кармана своих драных, грязных штанов, хорошую такую жмень бумажек, всё больше красных пятитысячных, но и синенькие двухтысячные проглядывались средь них.
— Откуда?
— Нафол.
— Туристов видел?
— Ни, — насупился, головой замотал.
— В гости можно? – не столько спросил, сколько приказал Костя. Снова кивает, улыбается.
— Сергеич, за ружьем сгоняй, — бросил Костя в сторону.
— Зачем.
— За надо, блин! – злым шепотом сказал Костя, — Я тут подожду.
Сергеич быстро сбегал за карабином, оставленном в машине, вернулся запыхавшийся. Костя так и стоял напряженно напротив Гуськи, Гуська все так же улыбался, глупо, беззлобно, наивно.
— Карабин в руки возьми, — Сергеич послушно скинул карабин с плеча, взял правильно, — пошли. Если бежать будет, по ногам.
— Ты эта, окстись! С ума сошел! – Сергеич даже уставился на Костю так, словно видел впервые, — Это ж Гуська! Он мухи не обидит!
— Ты меня слышал.
Гуська радостно пошел в дом, то и дело оглядываясь, кивая чему-то своему. Они прошли через темные, хоть глаз коли, сени, прошли в избу. Печь грязная, закопченная, все тут было покосившееся, неухоженное, пыльное, древнее. Только фотография в рамочке на стене поблескивала протертым стеклом.
— Родители его. Померли в том году оба, — тихо сказал Сергеич.
— Ясно.
— Исть, исть, — и показывая щепотью будто что кладя в рот, Гуська кивал на стол, — исть сядь.
— Садись, Кость. Не обижай его.
— Его обидишь, — смерил взглядом Костя крупную фигуру блаженного.
Гуська метался, торопился, радовался. По всему видно было, что счастлив он, что вот, полезный, что люди к нему в гости пришли, что…
Костя присаживаться не торопился, оглядывался. Легко было вести оперативно разыскные действия в столь запыленном месте. Сразу видно, что трогали, что уже давно позаброшено. Похоже что Гуська тут только ночевал да ел, толком ничего не трогал, не прибирался, разве что фотографию родителей на стеночке протирал. Пока Гуська мельтешил, Костя выдвинул ящик стола. Хорошие ножи, здоровые, самодельные. Как из сказок про людоедов.
— Отец у него раньше при совхозе был. Свиньи, обвалка, все дела, — сказал Сергеич.
— Ясно, — Костя бросил взгляд в сторону, в комнату, там уже не койка, больше на топчан похожа.
Спросил, показав на комнату, у Гуськи:
— Можно? – тот закивал вместо ответа и снова улыбнулся.
— Спасибо, — прошел в комнату, по сторонам посмотрел. Похоже только топчан и пользовался тут спросом. А нет, вон, на подоконнике книжка какая-то лежит. Причем прям видно, что вот едва ли не только что сюда брошена – следы в пыли остались от нее. Подошел, взял в руки, открыл, пролистал. Книженция была занятная. Шрифт, как из сказок, бумага старая, ломкая, без картинок, будто из какого фильма ужасов, из хоррора про ведьм этот томик взялся, — Гусь, а откуда у тебя эта книга?
— Нафол. Хо? Беи.
— Что?
— Хочешь, бери, — подал голос Сергеич.
— Да нет, Гусь, не хочу. Ты готовь, готовь Гуся. Я пока позвоню.
Он вышел из дома, достал телефон, по сторонам глянул. Ну совсем не похоже это вот на такого ленного жителя, что себя толком обеспечить не может. Чтобы он поперся куда-то, чтобы нашел, чтобы дождался, чтобы устроил такое. У него же в доме, да и на участке – всё брошено, всё бурьяном поросло. Но… деньги откуда. Книга эта глупая. Может он верил, что через нее сможет нормальным стать? Или… Да и на месте убийства тогда относительно сходится. Зла от такого гостя москвичи бы не ожидали. Могли и спать лечь, а он, Гуська, что, сидел у костра, ждал, на огонек смотрел, головешки прутиком шерудил. Нда.
Набрал номер, дождался пока там поднимут трубку.
— По убийству трех туристов. Подъезжайте в Симовку. Да, деревня такая есть. На карте найдете! Убийца тут. Блаженный. Дурачок говорю местный. Да, жду.
Пошел обратно в дом.
Ближе к вечеру подъехала еще одна машина полиции. Только в ней уже была пара полицейских, они усадили радостно улыбающегося Гусю в машину, и умчались вдаль. При дальнейшем обыске помещения Константин Викторович обнаружил последний, так и не найденный на месте преступления, паспорт. По всему выходило так, что Гуся был не так прост, да и…
— Зря ты так… — Сергеич хмурился, даже вроде как злился. Закурил, в сторону сплюнул. Вечерело, красным подернулись небеса, черными силуэтами высились столбы ЛЭП, деревня была тиха. Старики сидели по домам, поглядывали в окна, и все они, как наперебой, в этом можно было быть уверенным, на чем свет, кляли сейчас молодого лейтенанта Константина Викторовича, за то что он повязал их блаженного. Сергеич посмотрел Косте в глаза, — Не мог он, понимаешь, не мог. Он же… Он же Гуська.
— Не понимаю. Следствие разберется. Не бойся, просто так не накажут, не осудят.
— Я то думал ты… — бросил до половины только докуренную сигарету на дорогу, зло раздавил ее сапогом, — А ты гнида.
— Имеешь право так думать.
— Иди ты, — зло махнул рукой, развернулся и зашагал прочь, в сгущающиеся сумерки. Его фигура с карабином на плече, растворялась, погружалась в сумерки, исчезала. Где-то залаяла собака. Скоро ночь.
— Пойду, конечно же пойду, — вздохнул Костя, поежился, подумал, что надо зайти к Фоме Ефремовичу за фуражкой. Так и осталась она там, на столе.
* * *
Тайга – она конечно красивая, когда солнечная, или вечерняя. Тогда лучи желтые пронзают ее, золотом льют на хрусткий подлесок, на хвою, и папоротник орляк золотится волшебно, как в сказке. Красиво. Горы вдали, кряжистые седые валуны, поросшие мхом, а запах – дыши полной грудью, дыши –нигде так не надышишься!
А ночью… Сергеич шел в свой домик, что в глубине леса, в чащобе, где отродясь не было электрического освещения, или еще какой цивилизации. С времени, когда арестовали Гуську, прошло уже почти с месяц.
Дорога знакомая, хоть и по темной, безлунной ночи, не заплутаешь – все уже исхожено им тут не одну сотню раз. Но все одно, пугала кругом чаща. Скрипит где-то пронзительно, ухает, от низины чуть заболоченной доносится недовольное ворчание, плеск тяжелый, тягучий, подвывает чуть разыгравшийся в ночи ветер. Коряги, обрисами лишь торчащие в темноте – черное на черном, тянутся к узкой нитке тропки, щерятся белой древесиной сквозь сбитую кору.
Сергеич свернул у знакомого валуна, что врос уже за тропкой, и по совсем уж незаметной, не знаешь – не в жизнь не увидишь, тропке, пошел дальше, в низинку, где под вздыбленным утесом приютилась его малая избенка. Там, в темноте непроглядной, больше по памяти, чем по зрению, дошел до лавки, снял с плеча карабин, к стеночке его приставил, и уселся под окном своей мертвой, пустой избушки. Хлопнул себя по карману, достал пачку сигарет, закурил. Огонек сигареты потрескивал, светился в этой черноте ярко красным светом.
— Дядь, закурить не найдется? — голос вредный, едкий. Сергеич хлопнул рукой по стенке, там, где должен был быть карабин, но карабина не было, — не ищи нет его там. И это, особо не кипишуй. Сергеич.
— Кость, ты чтоль?
— Я, кто ж еще. Итак, гражданин Медведков Иван Сергеевич, не желаете поговорить.
— О чем?
— О интересном. Можно о туристах, можно о вашем высшем образовании физика теоретика, которое вы так старательно скрываете своей речью, о ваших научных трудах, можно о подброшенных уликах, о Гуське. О чем желаете общаться? А можно и сразу, о интересном, об убийце и причинах, почему вы его покрываете.
— Хм… даже так? То есть я не подозреваемый в кровавых делах.
— Нет. Не подозреваемый. Хотелось бы, но нет.
— Как дошел?
— Сюда? Или до понимания?
— Садись уже, и пистолет в кобуру убери. Не буду я никуда убегать, и делать ничего такого не буду.
Костя из бесплотного голоса превратился в силуэт, едва прорисованный в слабом-слабом свете от огонька сигареты. Сел рядом на лавку.
— Как меня-то нашел?
— Знающие люди подсказали.
— Фома?
— Фома. Забрались вы, Иван Сергеевич, глубоко – так просто не найти. Вроде за вами сторожка числится, чего там не живете?
— Проверял?
— Конечно. Заехал. Смотрю – брошено, чуть не заколочено. И следов никаких. Вот к Фоме и зашел. Говорит, вы машину в подлесок загоняете, а сами сюда, в, — ехидно усмехнулся, — в проклятое место. Всё у него, у Фомы, места проклятые. Тоже, легенда какая есть?
— Да, есть легенда. А как ты дошел до того, что не Гуська?
— Вы его видели? – усмешка, — Не. Конечно так то все на него указывает, доказать обратное – сложно. Но можно. Не расстраивайтесь. Докажу, что не он.
— А я почему?
— А кто еще? И сообщили, и привезли куда надо, и нашлось, что нужно и…
— Кто нашел, тот и убийца, так что ли выходит?
— Я сказал, что не ты убийца, — перешел на ты, — Ты за меня болел, переживал, когда я блеванул, на мертвецов смотрел… не так смотрел. Типаж у тебя не тот. Мог физически, да не мог практически.
— А ты, значит у нас психолог?
— Да, на этом и специализировался. Но если хочешь конкретнее. Следы уазика твоего я срисовал на следующий день, ты его там, под горкой припрятал, еще как умный вася ветками закидал. Ветки на месте. Хорошая там, кстати, хворостина есть – без коры, ухватистая, мне кажется можно твои пальчики оттуда срисовать. Еще рядом с деревушкой те же следы протекторов. Натоптано у нужника Гуськи, где он, по показаниям, и нашел и деньги под камушком, и книжицу. Откуда книжку то достал? Прикольная.
— Здесь и нашел. В доме этом была, от старых хозяев осталась. Ты давай дальше. Пока еще как то маловато выходит. Мог машину укрыть, чтобы кто залетный не увидел. А на следах у нужника не написано чьи они. Пока всё это – тьфу да растереть.
— Дальше, — вздохнул, — а дальше окурок там же. Свежий. Дождем не порченный. У тебя какие сигаретки? Максим красный? Знакомая марка. Страницы книжицы, кстати, можно прошерстить на предмет отпечатков. Как думаешь, найдем что? Паспорт того москвича тоже можно на этот же предмет посмотреть. Найдем?
— Найдете. Ну это я так, не для протокола.
— Так же еще очень интересная причина смерти – прикинь, их не прирезали – электротравма. Молнией их всех разом уложило. Охренеть прям! Всех троих и разом в область сердца. Вскрытие и прочие радости – случились после. Тут можешь мне прояснить, как это вообще? А? Не для протокола, мне понять просто хочется.
— Не помогу.
— Ладно, — вздохнул, — Так что вот и выходит, что ты знал где оно приключилось, очень оперативно ночью смотался туда, все нужное добыл, подбросил, потом обратно, да и меня еще встретил со сранья пораньше. Давайте уж, гражданин Иван Сергеевич, рассказывайте подробнее, что да как оно случилось? А? И зачем вам было все это дело крыть?
— Ты куришь?
— Нет, и не тянет.
— Тогда просто посиди. Время сколько? И число какое?
— Шестнадцатое с утра было. А время, — в ночи вспыхнул все тот же телефон, осветив синим цветом лицо Кости, — половина первого ночи доходит.
— Тогда просто посиди, подожди. Недолго осталось. Скоро эхо будет.
— Что?
— Ну это я так его называю, термин сам себе придумал. Тот, кто до меня был, называл явлением. Дед Петро вообще – верующий сильно был, оттого и явление. А первый, кто тут избушку эту поставил, тунгус, говорил, что – духи леса приходили. Охотник, после войны тут зверя бил. Еще в пятидесятых годах. Он потому тут эту избушку и поставил. Вот и повелось так. Хранителями тут, при избушке были. Как чувствовал очередной, что срок его подходит, так и подмену себе искал. Ну как чувствовали… Духи, эхо, явления – они подсказывали. Не так, чтобы словами, а просто – понимаешь как-то все разом. Я вот так про место и москвичей узнал. Поехал. Думал прикопать тела, по карманам у них пошарил, вижу – Москва. Понял – так просто дело не окончится. Позвонил, сообщил, закрутил дело… Себе на беду.
— Не понял. Духи? Иван Сергеевич, ну это уже не смешно. Вы же физик советской закалки, и такое мне…
— Да ты послушай, я ж так – время скоротать рассказываю. Им, эху, много не надо. Жертва, оставить, уйти. Медведь, волк, лось – без разницы, главное, чтобы не мелочь уж совсем. Белочкой не откупишься. Но иногда вот… иногда случается. Как с туристами, — вздохнул, — А Гуська. Жалко мне его было очень. Мать с отцом в прошлом году померли. Мать долго угасала, а отец… Не смог видать пережить. Любил ее очень. Теска мой, тоже Ваня был. И жена – Марина. Жаль. А Гуська… он же без них всё, тютю – сгинет. Зиму, вон, кое-как пережил. Стариков в деревне не станет, что с ним будет? А в тюрьме – уход, люди опять же.
— Так еще же психологическая экспертиза…
— Что ты мне рассказываешь, он не псих, не сумасшедший – просто недоразвитый. Ребенок солнца, — Сергеич улыбнулся невидимой в темноте доброй улыбкой, — хороший он. Жалко.
Темнота перед ними подернулась зыбкой белесой рябью, туманом.
— Во, начинается, ты смотри-смотри.
И Костя смотрел. Туман словно сплетался, оживал, уплотнялся в белесое, прозрачное нечто, и стал… фигура по центру, и клином от нее в стороны еще – безликие, плохо прорисованные, но много – шесть или больше, и всё. Всё стало таять, исчезать, пропадать, и снова тьма. И вроде пропало, вроде ушло, но в голове у Кости, вдруг не то что слова, не то что знания, а как воспоминания, как знакомая истина, что Москвичи были опасны, что нет крови на руках у Сергеича, что так надо было, что нельзя правды раскрывать, что…
— Покуришь? – голос Сергеича был чуточку насмешливым.
— А, — сглотнул, голос у Кости был дрожащий, слабый, — давай.
Пачка, сигарета, зажигалка, тихое потрескивание табака.
142
