К утру ничего не произошло. Они не дождались ни обещанного сообщения правительства, ни спасения. Механический голос системы оповещения утонул в хрипящих помехах и замолк. Люди остались совсем одни. Стрелки невидимых часов вчера остановились, а вместе с этим закончилась нормальная жизнь. Из тоннелей Макс вернулся на станцию, разбитый и опустошенный. Там повсюду сидели такие же оглушенные люди. Кто-то спал или просто молча застыл, кто-то все еще дрожал и плакал, не в силах принять страшную реальность. Это уже были не кусочки затянувшегося противостояния, которое им иногда показывали по телевизору. Там тоже на станциях прятались люди, а потом возвращались в истерзанные города. Отсюда идти было некуда — за ночь беглецы закрыли гермозатворы. Все, кто остался наверху, обречены сгореть в радиоактивном пепле, а те, кто спрятались в метро — сдохнуть в каменной клетке.
Макс слышал споры про тоннельные гермозатворы — нужно ли закрывать и их? Никто толком не понимал, как это работает. Никто же не верил в возможность ядерной войны.
Кто-то боялся зараженной пыли, а кто-то — задохнуться. Опасались, что из тоннелей придут другие люди. Алединский подумал, что станция конечная. Еще есть разворотные и технические тоннели, но в них никого нет. Грозились протянуть ветку прямиком к канатной дороге, даже стройку развернули. Но там еще ни станций, ничего — работы только начались. Оттуда не придут. А с другой стороны — мост через реку. По нему теперь тоже не пройти. Если он и уцелел, там выбило все защитные перекрытия. В здравом уме никто не пойдет, пока с неба проливается черный дождь. Оттуда только пыль могла налететь. В тоннеле, где раньше была посадка пассажиров, закрыли гермозатвор, а во втором не смогли. Сдвинули до середины, а потом его намертво заклинило.
Хлестнуло мыслью, что все это рассуждения рационального человека. Он мог бы так думать, сидя в офисе. Прихлебывая кофе, выдвинуть очень гипотетическое предположение, что после ядерного удара все постараются найти убежище, и никому не придет в голову идти по продуваемой всеми ветрами открытой части моста. Сознание, как нарочно, отмотало на последний тихий момент, когда Алединский вот так завис на созвоне. Пил кофе и слушал вечно недовольного заказчика, а у того на заднем плане кто-то в сердцах орал, как он ненавидит эти встречи, и вообще какой мудак ставит их в пятницу на конец рабочего дня. Сейчас казалось, что это было не вчера, а много лет назад. Это другой Макс Алединский думал, что люди будут действовать рационально. А тот, который сидел в сыром тоннеле, уже считал иначе — доведенный до отчаяния, без еды и воды, человек пойдет на что угодно. Что такое для него пройти километр по открытому пространству? Разве страшнее сдохнуть от лучевой болезни, чем загнуться от голода? Или самому стать едой. Макс невольно вздрогнул и потер ладонями предплечья. Страшно было. Страшно, что все его мысли рано или поздно станут реальностью. Спасаясь от тяжелых размышлений, Алединский ухватился за голоса неподалеку.
— Мам, ну пойдем домой, — девочка лет восьми упрямо трясла бледную мать. — Ну пойдеееем!
— Мы пока не можем, — не глядя на дочь, тихо прошептала девушка с черными подтеками на лице.
— Я есть хочу! А еще Татьяна Сергеевна сказала, что в понедельник все должны прийти с поделками. Давай лучше ее делать? Мне тут не нравится.
— Мы обязательно ее сделаем, — еще тише срывающимся голосом ответила девушка.
Макс встретился с ней взглядом. Она прерывисто вздохнула, прижала к себе дочь.
— Мы посидим еще немножечко и пойдем. Все будет хорошо.
Алединский увидел, как по ее лицу покатились слезы.
Маленькая ложь ради спасения, которое не придет. Максу стало невыносимо душно. На переполненной станции действительно нечем было дышать, но больше его душило отчаяние. Бессилие. Боль. Такие хорошо знакомые чувства, выкрученные на максимум в темноте тоннеля. Ему захотелось сбежать, открыть чертовы двери, вырваться на улицу и закричать. Пока кровь не пойдет горлом, пока просто не сдохнет среди трупов. Рядом мерцала неисправная люминесцентная лампа. Дрожала — словно угасающему свету было тесно в стеклянном куполе, и он тоже пытался вырваться. Алединский глубоко вздохнул и закрыл лицо руками.
Это всего лишь паника, ее надо пережить.
Он прикоснулся ладонью к стенке. Провез с силой по облицовке. Наверху потрескивал и моргал фонарь. Макс решил, что ему надо вернуться в тоннели. Там больше места, больше воздуха. Он рванулся в темную пасть тоннеля… а через несколько метров понял, что из-за накатившего приступа паники пошел не туда — в противоположный, который уходил к недостроенным станциям.
Он был безопаснее, чем тот, где тоскливо выл ветер с реки.
Макс обжегся о пустые взгляды и побрел обратно. Когда снова зашел в тоннель, темнота навалилась сильнее. Но здесь ощущалось немного спокойнее. Чем дальше он уходил от людей, тем проще становилось справиться с бездной эмоций внутри. Пока шел в полумраке, ему почудился тихий, едва различимый всхлип. Алединский прислушался. Сначала показалось, что кто-то в темноте отрывисто черкал карандашом по бумаге. Еще через пару мгновение он понял, что то, что он принял за шелест грифеля — это звук дрожи. Словно кто-то очень сильно замерз, прерывисто дышал и стучал зубами.
Макс прошел еще немного и разглядел вжавшегося в стену паренька — того самого, которого он видел возле касс. Его здесь не было, когда он уходил. На звук шагов парень поднял голову.
— М-можно я з-здесь п-посиж-жу? — прошептал он.
Его трясло так, что Алединский видел, как он дрожит.
— Сиди, это же не моя собственность… — отозвался Макс.
Прошел еще несколько шагов и бросил рюкзак на пол. Идти дальше было уже опасно.
В сознании такими же обрывками снова закрутились воспоминания. Еще телефон на последних процентах заряда завибрировал напоминалкой, что надо зайти на рабочий сервак. Вадим говорил, что он на все выходные без связи останется, просил зайти и запустить следующий тест. А Максу несложно. К тому же, работа — законный повод сделать перерыв с возней с отцовским забором. От неслучившегося память потащила в минувшее — вспомнился последний корпоратив на работе. Первый и последний посреди всей этой хероты. Поначалу казалось, что веселиться не в тему, потом кое-как приучили себя к мысли, что надо жить дальше. Максу он хорошо запомнился. Вроде бы и отдохнули все, но что-то такое ощущалось… Сквозь веселье какое-то отчаяние прорывалось, злое оно было. Как в последний раз. Так и получилось. Да и Вадим не ошибся с тем, что без связи будет. Все без нее останутся. Где он вообще сейчас? Где все? Выжил ли хоть кто-то из его команды? Алединский тупо уставился в полумрак перед собой.
До него ддоносились голоса со станции. А совсем рядом, как испуганный мышонок, прижавшись к холодной стене, дрожал еще один выживший в первом дне наступившего апокалипсиса.
Город умер и сузился до размеров станции метро.
Следующие дни были наполнены криком и детским плачем. Фантомными попытками организовать хоть какое-то существование. Из технических помещений быстро вынесли все, что представляло малейшую ценность для дальнейшего выживания. Те, кто прибежал сюда с пустыми руками, предлагали собрать всю еду в одном месте. Другие, у кого нашлись запасы, ожидаемо протестовали. Макс чувствовал себя чужеродно в новом, назревающим как гнойник, обществе. Может, он был дохера пессимист, но он отчаянно не видел в нем смысла. Нет, он понимал, для чего люди на станции пытаются сделать подобие маленького организованного сообщества. Вместе было не так страшно. Вместе можно было разглядеть надежду, не обращая внимание на почти полное отсутствие воды и еды, на закрытые двери, что укрыли их и погребли. Пока был кто-то, кто обещал, что все будет хорошо. Только уже не по телевизору.
Им, наверное, все-таки повезло, что на станции почти не оказалось аморальных ублюдков, а голод и страх еще не начали свое разрушительное действие. Они пытались друг другу помочь, успокаивали. Когда было нужно — силой.
К счастью, на станции никто не порывался сделать оплот коммунизма, чтобы все, кто может, помогали тем, кто нуждается. Это могло бы еще раньше разрушить хрупкое равновесие.
Один раз Алединский прошелся по части тоннеля, где сделали импровизированный лазарет.
В другое время он мог бы ужаснуться. Сейчас все увиденное отдавалось глухим осознанием, что да, все так и бывает. Покрытые волдырями лица и руки, запекшиеся раны. Разорванная в клочья окровавленная одежда. Ожоги. Завязанные тряпкой слепые глаза. Обезболивающие, у кого они были, ушли почти сразу. Аптечки на станции тоже распотрошили в первый же день. Шок давил сильнее, чем вес всего мира. Шок держал всех, чтобы не превращаться в зверей.
На третий день начались споры, что делать с телом возле эскалатора. В первые дни его не замечали или не хотели замечать. Потом пошел запах, и пришлось что-то делать. Долго спорили, куда его девать. Вариантов было два — нести в сторону строящейся ветки, где не перекрыты тоннели, или сбрасывать с моста.
А вдруг им придется тут дальше жить?
А вдруг они будут в тоннелях грибы выращивать?
И всякие разные “а вдруг”, собранные из ютуба и книжек про постап.
Макс молча слушал споры, потом снова ушел в свой угол. Все его существование теперь складывалось из подобия гибернации в тоннеле и проходок до станции. Ноги размять, вспомнить, что еще живой — вопреки всему. Через несколько часов после споров мимо него прошли обмотанные пленкой и газетами двое мужчин. Они несли тело. Еще спустя какое-то время они вернулись обратно — уже без кустарных средств защиты и с хреновой новостью, что все мосты через реку разбиты. Ударной волной так бы не разнесло. Потом, видимо, еще раз жахнули уже не ядеркой, пока весь город умирал от ужаса и первых последствий.
Алединский думал, что это даст им немного тяжелого покоя, но вместо затишья пришла буря.
Первый шаг чуть дальше их убежища вызвал новую волну тревожных разговоров. Они нарастали и нарастали, как приближающаяся гроза, пока раскаты ругани не загрохотали прямо на станции. Запертые без воды и еды, люди пытались убедить друг друга, что за дверями станции уже нет ничего страшного. Ведь ударило по нижней части, а наверху не было масштабных разрушений. Прошел огонь и все. Даже дома не снесло. Наверняка там уже организовали и пункты первой помощи. Может, вообще кто-то уже пытался достучаться до них, но они не слышали? Говорили и не верили — никто не приходил.
В тяжелую стену гермозатвора бились только в первый день — в надежде попасть в убежище. Потом все стихло. Как обычно, мнения снова разделились. Одни говорили — стихло, потому что ушли. Другие — потому что сдохли. Алединский снова подумал, что никто ничего не знает о последствиях ядерного удара. Просто ни-хе-ра. Сколько будут идти радиоактивные осадки? Какую дозу облучения можно хватить, если выбраться на поверхность прямо сейчас? Дед далеко за шестьдесят рассказывал, как после Чернобыля на первомай в Калужской области падал пепел. Так это Чернобыль, пожар на энергоблоке, а тут ого-го, оружие массового поражения.
И снова все утонуло в распрях. Вспоминали, как люди в свинцовом обвесе убирали графитовые обломки с крыши атомной станции. Выжили же? Выжили! А там ошметки стержней раскидало. Значит, и у них есть шанс. Главное, осторожно и быстро. И железного ничего не брать — такую мысль подала женщина, пару раз бывавшая в Припяти. Им проводник об этом говорил.
Пока спорили — как это не брать железного? — Макс снова задумался, как все удушающе иронично развернулось. Про ядерную войну знали из книг про постапокалипсис, сериалов и немного из википедии, но ни у кого не было четкого представления о продолжительности действии поражающих факторов. Сюда все прибежали неподготовленные, уже после самого удара, когда каждая минута была на счету. В лучшие времена он сам смотрел “Чернобыль” и помнил, как там показывали последствия невидимого и беспощадного ужаса, заполнившего зону поражения после разрушения энергоблока.
В конце концов победил голод и, наверное, идиотская надежда, что все у них получится. Вера в то, что где-то там наверху обязательно будет помощь. Шестеро мужчин, замотанные в полиэтилен, бахилы и непонятно откуда-то взявшиеся косметические шапочки решительно стояли перед гермозатвором на станцию. Может, кто-то из них ощущал себя тем самым бесстрашным сталкером. Макс видел смертников. Идти наверх на третий-четвертый день — самоубийство.
С тягучим скрежетом подняли тяжелый заслон, и с той стороны дохнуло удушающим смрадом. Алединский увидел, как на лицах первопроходцев поубавилось решимости и отчетливее показался страх, который они топили в героическом настрое. Так уж всех приучали из телевизора — верить, что мы обязательно победим. Это Макс всегда смотрел на такие заверения сквозь завесу мрачного пессимизма, а он его еще ни разу не подводил.
Хотелось верить, что подведет сейчас, но он только сильнее укоренялся в сознании, пока напутствовали уходящих.
— Вы, главное, быстро.
— Где продуктовые, проговорили. Что можно и нельзя брать — тоже.
— Не забудьте про аптеку.
— Возьмите больше воды.
— Когда увидите помощь, скажите, что мы здесь.
— Вернетесь — стучитесь, как договаривались.
Они ушли. Снова опустилась тяжелая дверь и отрезала выживших от мира. Началось томительное ожидание. Все и так давно существовали за пределами человеческих возможностей, но теперь нервозность нарастала как снежный ком. Макс привычно спрятался от толпы в тоннелях. Там в паре метров все так же сидел тот паренек. Он был похож на кота, которого выбросили на автобусной остановке, и он там сидит, сидит и сидит, не понимая, куда подевался его привычный теплый дом. Алединский подумал, что у бедняги затянувшееся шоковое состояние. Или, может, у него было что-то не так с психикой, и поэтому по нему ударило еще сильнее, чем по всем остальным. Сейчас не разберешь, кто головой здоровый, а кто нет. Здоровых сейчас вообще не осталось.
— Ты бы прошелся немного, — произнес Макс. — Мышцы затекут, особенно если так скорчившись сидеть.
— Я хожу… — еле слышно ответил его странный сосед. — Иногда…
Алединский усмехнулся и покачал головой. Иногда они все ходили. Против физиологии не попрешь. Даже место специальное для всех отвели. Макс покопался в рюкзаке и вытащил початую бутылку воды. Бросил ее парню. Подумал и кинул ему еще половину шоколадки. В новых условиях жизни каждый стал сам за себя, но хотелось все-таки сохранить остатки человечности. Хотя бы ее бледную тень.
Парень неверяще на него посмотрел.
— Спасибо, — прошептал он и жадно прильнул к бутылке.
Все пить не стал. Макс по его лицу видел, каких сил ему стоило остановиться, но экономил — спрятал остатки в ярко-желтый рюкзак и снова притих. Ноги только вытянул.
Проблема пришла, откуда не ждали. Точнее, все понимали, что рано или поздно сдохнет и аварийное освещение. Аккумуляторные батареи не вечные, но все охотнее думали о “поздно”, чем о “рано”. Получилось что-то среднее. Свет моргнул и погас. Темноту станции тут же заполнили голоса. Даже отсюда Макс услышал, как кто-то предлагал поискать на станции электрогенератор.
Ага, генератор. А потом скрафтить броньку и пойти за припасами, отстреливая упырей и мутантов. Пока Макс про себя исходил иронией в адрес безымянного советчика с багажом знаний из компьютерных игр про постап, его сосед в темноте тихонько заскулил. Это и отвлекло Алединского от бессмысленного сарказма.
— Эй, — позвал он. — Ты там как? Не бойся. Батареи, видимо, разрядились.
Парень ничего не ответил. Макс слышал его прерывистое дыхание.
— Скоро те мужики вернутся. Может, принесут чего. Или гермодверь приподнимут, посветлее станет.
По шкале от одного до десяти идея приоткрыть заслон была бессмысленной на всю десятку. Никакого света они не получили бы, только трупный запашок, но Макс умел говорить убедительно. Это было частью его работы. А когда надо успокоить, и такие средства хороши.
— Сейчас там орать перестанут, можно пойти поближе к остальным. Иди сюда, если страшно.
В темноте зашевелились. Алединский услышал шаги, через несколько секунд парнишка сел рядом. Плечом к плечу.
— Я — Макс, — назвался он.
— Артем, — тихо ответил его сосед.
Свет на станцию вернули довольно быстро. Конечно, никто не стал искать несуществующий электрогенератор, и никому не пришла бестолковая идея открывать гермозатворы. Разломали стол в техническом помещении. Человеческой злости хватило, чтобы размолотить его в деревяшки. В центре станции разожгли крохотный костер и медленно скармливали огню останки стола. Потихоньку — чтобы только поддерживать огонек. Света было совсем немного — как от зажигалки. Но все-таки это был свет. С ним снова сразу стало спокойнее. Макс вместе с Артемом подошли поближе к станции. Уселись на полу. Парень не отходил от него ни на шаг. Ну и ладно, если ему так спокойнее. От Алединского не убудет. В конце концов, обнадеживать и поддерживать еще недавно было частью его обычных действий. Убеждать, что все будет хорошо, даже если сам в это не верил.
Когда вернулись первопроходцы, надеяться на лучшее стало одновременно и проще, и сложнее. Проще, потому что они пришли не с пустыми руками. Несли пакеты с провизией и канистры с водой. А сложнее — потому что на вопрос “где помощь” все только растерянно переглянулись. Не было ее. Ни пунктов первой помощи, ни полиции, ни армии — ничего. Только мертвый город с разлагающимися трупами и выжившими. Кто уцелел, пережидал в зданиях. Магазины разграблены и разгромлены, но что-то еще можно найти.
Макс слушал, как вернувшиеся рассказывали, что первые дни были самыми страшными. Радиоактивные выбросы никого не пощадили. Люди на станции четвертый день сидят, а там наверху те, кто поймал смертельную дозу радиации, уже все. Они видели таких — вроде бы еще человек, а вроде бы уже нет. Живой труп. Совсем как в “Чернобыле”. Но здесь им попроще. Только в следующий раз нужно побольше людей взять — и запасов набрать, и так, на случай, если отбиваться придется. Свои теперь только здесь, на станции, а все остальные — чужие. Да и за своими тоже надо будет присматривать, чтобы не чудили.
Алединский поймал себя на странной и неуместной ассоциации. В далеком детстве они с пацанами рассказывали страшные истории. Без света, с одним фонариком. Кто первый завизжит, тот и ссыкло. Он чувствовал себя таким же мальчишкой, который в трепещущем свете маленького костерка слушал жуткие истории. Только тот мальчишка знал, что ужасы, о которых рассказывали, пропадут, если выключить старый отцовский фонарик и зажечь свет.
А Макс понимал, что ужасы — это теперь их жизнь. И несмотря на обнадеживающие разговоры, что самое страшное они пережили, все понимали, что худшее еще впереди.
120
