Хотя аборты в России разрешены законом и входят в систему обязательного медицинского страхования, тем не менее, они в советское время ,крайне осуждались обществом. Это сейчас, как справедливо заметил Альберт Коэн: « Каждый человек одинок, и всем наплевать на всех, и наша боль — необитаемый остров».
Моя мама индивидуальная шлюха, плечевая проститутка с любыми пожеланиями клиента, работающая в любое время суток и в любую погоду на объездных трассах, экономя кучу времени и нервов себе и своим потребителям. Особенности её удивительной физиологии были таковы, что позволили ей забеременеть в спальнике бесконечно длинного большегруза от сорокалетнего дальнобоя, который промышлял перевозкой галимого контрабаса. От торчка под амфетамином, с грязными волосами, чёрной кожанке, неровными жёлтыми зубами и запахом дешёвых сигарет «Бешенный кузнечик».
Тогда на 16-той неделе она прервала беременность, и я захлебнувшись в соляном растворе, получила ожоги, несовместимые с жизнью. Моё крошечное тельце бросили лицом в холодный железный тазик лаборатории, а затем поместили в жёлтый пакет с маркировкой медицинских отходов класса «Б» и отправили в морг, как и невостребованные тела взрослых. Меня даже не похоронили по-человечески, пускай без креста и молитвы, но хотя бы в земле. Просто сожгли в печи крематория вместе с другими отходами, превратив меня в клочья тумана….И мама даже не вспомнила, меня, размётанную огнём по молекулам, вроде как и не было меня вовсе на этом свете.
Каждый новорождённый ребёнок, даже таким способом как я, получает душу и к ней прозрачного, невидимого простым глазом ангела хранителя. Тогда мой ангел хранитель, положив своё бархатное крыло мне на плечо утешал меня, мягким баритоном, таким тёплым и обволакивающим, что просто обезоруживал своей задушевностью: « Ты еще родишься заново, а пока надо подождать. Ты не умерла». « Ну как же» — думала я, — смерти нет – есть переход в другой мир, потому что в этот мир меня не пустили..
Маму тогда по ночам мучил один и тот-же кошмарный сон, повторяющийся почти каждую ночь.
Поднимается она по ступенькам своей «хрущёвки», и вдруг на четвертом этаже чувствует, что её кто-то за мизинец держит. Смотрит, а это я в белом платьишке рядом с ней топаю. Маленькая. Иду, пыхчу. Как все детки, ставлю сначала одну ногу на ступеньку и приставляю к ней другую. Она удивляется и говорит: «Ты кто?!» А я говорю: «Мама, ты что, это же я, твоя дочка».
У неё перехватывает дыхание — маленькая теплая детская ладошка в руке. Наклонилась, посмотрела на меня, спрашивает: «Как тебя зовут?» А я покачала головой и говорю: «Никак». А мы уже поднялись на пятый этаж. И она остановилась перед дверью и говорит: « Пойдём ко мне доченька!». А я покачала головой и говорю: «Я к тебе не пойду. Ты меня сожгла». И я пошла вниз. А она хотел побежать за мной, но разом ослабла и сползла по стенке. Тут она слышала шипение пламени огромной паяльной лампы у себя между ног, и запах моего вываливающегося обгоревшего тельца из обуглившейся матки.
Мама обезумев кричит, просыпается,и звонит среди ночи подруге, и плачет: « Ну скажи, ты бы точно так поступила на моём месте? Я ведь всё правильно сделала? Ну, скажи-и-и…». Я не хотела стать матерью -одиночкой, без родственников и знакомых, ребенок без отца, финансовые проблемы, неизвестно что будет с работой, ведь я её так долго искала… Специально переехала в город, нашла любимую работу по призванию, а обзавестись семьёй не получилось из-за бесконечных разъездов.
Подруга её утешает, говорит, что да, всё правильно, по другому никак нельзя было, и она сама много раз это проделывала, и ничего. Зато не надо мучиться с проблемами пеленок-распашонок, жизнь прекрасна, куча планов на будущее…И Так каждую ночь.
— Тебе надо очиститься, сходить в наш храм к святому почтенному батюшке Левиафану за советом, исповедать свои прегрешения, пооткровенничать духовно, он тебя воцерковит и наставит — убеждала подруга.
— Я всегда, после аборта сразу к нему бегала. Хороший такой батюшка, благообразный, с правильной литературной речью и приятными манерами. Лицом прост, и на первый взгляд чем-то напоминает флегматичную корову, которой ни до кого и ни до чего нет никакого дела, кроме своей нескончаемой жвачки.
Но это только на первый взгляд может показаться что он сухой и прозаичный. Стоит только рассказать ему в мельчайших подробностях как ты забеременела, повернуться к нему задом и наклониться, как он тут же осеняет тебя крестным знамением, то одну сторону половинки, то другую, вмиг задирает подол и приступает к таинству очищения. И не поверишь, такая благодать в сердце и по телу разливается, какой в жизни не испытаешь, что прям душа бабочкой порхает, на спину слюна его капает, а от самого золотое сияние исходит, и кажется будто ты в раю.
Мама всю ночь не спала волновалась как перед вступлением в комсомол, и так искренне желала поскорее встретиться с батюшкой, так искренне к этому стремилась, что как только стало светать, надела на себя что поскромнее, платочек белый в горошек на голову повязала, и к подруге.
Пришли как раз на утреннюю службу. Поставили свечки, заказали молебен за меня усопшую и пошли к алтарю. А там сам батюшка стоит спиной в праздничном золотом облачении, молится, троеперстием крестится, перевёрнутый латинский крест у него на спине раскачивается, а на его плечах черти танцуют и на иконы дули крутят. А из-под рясы, между старыми потёртыми копытами со шпорами, длинный чёрный хвост дёргается и по полу бьёт.
И никто кроме мамы этого не видит. Подруга ласково, смотрит на маму, ждёт её реакции, а та от ужаса слова вымолвить не может. Батюшка наклонив голову оборачивается, смотрит на маму, разевает в улыбке страшный чёрный рот без зубов, в театральном поклоне отступает в сторону, и руками на алтарь указывает. А там развалившийся обгорелый ящик стоит с обуглившимися скрюченными трупами, и я среди них.
Мама хватается за голову, и кричит на весь храм истеричным пронзительным криком чайки. Крик переходит в смех, смех в рыдания, рыдания снова в смех. У мамы помутился разум и она сошла с ума всеми брошенная, одинокая, и бездетная в доме для душевнобольных на всю оставшуюся жизнь…
1 070
