Кривая улица
Она разумно сочла, что проснуться можно к обеду. Съела лепешку, запила кипятком, в котором размочила пару сухарей, полюбовалась красивыми, купленными вчера чулками, сгубившими треть ее месячного дохода. Спрятала их и вышла на улицу.
Девушка сразу поняла, что одета легче, чем надо бы. Подняв капюшон и убрав руки в карманы, ускорила шаг. Придавленные тучами старые девятиэтажки покрылись за ночь темными сырыми пятнами. Их пустые верха слегка укрывала сизая взвесь, плывущая с уныло коптящего Железного завода. Пахло дымом и близким дождем. «Надо сменить обувь», — досадливо подумала она, на миг пожалев, что купила другое. Но чулки нужнее, отметила путница, сворачивая на до отвращения знакомую Кривую улицу.
Всего-то нужно спокойно, неспешно прохаживаться, а иногда просто стоять – семь домов по нечетной стороне, от угла одного квартала до угла второго.
«Не нужно, а можно», — одернула она себя. Ей бы и в голову не пришло ходить сюда, не убавься полгода назад довольствие в швейном цехе. Настолько, что еле хватало оплачивать каморку на Длинной стене и зимний уголь – даже по летним ценам, даже самый дрянной. Про мясо пришлось надолго забыть.
Подработки на рыночной кухне и в прачечной, где приходилось изнурять себя жарким чадом и портящим кожу кислым мылом за половинную плату, еле покрывали расходы, зато позволили дополнить рацион рыбой. Это не жидкая баланда на рабочих обедах! А потом ее и вовсе уволили из цеха.
Имей девушка родных или хороших друзей, она бы тоже вряд ли тут оказалась. Но советоваться было особо не с кем, и мучиться пришлось в одиночку. Оставшись в конце лета без угля, сильно осунувшись за предшествующие месяцы, продав оставшиеся без дела отцовские вещи и перешив под себя нехитрую одежду матери, она решила немного себе помочь. Бывают же счастливцы, что случайно находят на улице дорогой перстень или блестящую, как золото, желтую денежную пластинку? Получают немало и быстро! Почему бы не организовать похожую случайность, разок-другой – и все?
Только вместо слепого случая будут вполне зрячие и ценящие ее молодость мужчины, а пластинки будут, пожалуй, белые. Ничего. Ей хватит.
Кривая улица – место нечистое. Но не селиться же тут? Раза в месяц вполне достаточно. Кто следит за скромной девушкой, молча гуляющей по Центральному массиву? Местные не прогонят, если знать нужное время – день и ранний вечер. Время тихое, когда нет толп работяг и люда с недалекого рынка. В толпе могли оказаться как мрачные, грубые личности, так и знакомые. И тех, и других она страшно боялась. А днем легче. К тому же, право выбора всегда за ней.
Сегодня был ее пятый раз. Она думала, что вовремя остановится. Она еще считала.
К ней привязался студент и, смутившись ее гневными словами, ретировался. Как и подвыпивший мастеровой, выбравшийся из лавки. Ничто не выдаст ее целей здесь, пока она не вытащит из кармана левую руку с ярко окрашенными ногтями.
Нужный не являлся. Девушка усмехнулась про себя – размечталась, любительница приключений! Мимо шаркали ворчливые старики, проехал, жидко дымя, черный грузовоз с горой мешков угля. А вот и кучка веселых бойцов Мехкорпуса, в полной форме, при мечах — с интересом оглядели ее, пошли дальше, обмениваясь предсказуемыми фразами. Они всех девиц разглядывают, это известно. Неужели сестер из Корпуса не хватает?
Встретились два ментора из Университета, в черных плащах и шапочках-бескозырках. Молодой и постарше, оба с ясными, строгими, чуть презрительными глазами. Смотрят так на все вокруг. И на нее. Молодой почти сразу понравился. Сама себя не удержав, повернулась вслед. И он оглянулся, чуть отстав от спутника. «Нет, что ты творишь, глупая!», — обожглась она ярким стыдом, как было и прежде. Теперь мужчина вызывал только брезгливость и глухую ненависть. Не сделав и шага к ней, ментор хмыкнул и свернул за угол вслед старшему. Из-за угла вывернула кляча, везущая скрипучую телегу, распространявшую вонь выгребной ямы.
«Ну и ладно!», — пришла облегченная мысль. Девушка двинулась обратно. Полумертвая улица совсем опустела. Неохотно, равнодушно посыпался мелкий, дробный дождик. Пешеходка зашмыгала носом.
— Рябая, рябая, кобылка плохая! – наградили ее дразнилкой чумазые дети.
— Пшли прочь! – замахнулась она на них и, прогнав, задумалась, почему рябая. Ответ дало неуютное покалывание в икрах – застиранные белесые чулки покрылись горошинами крупных дождевых капель.
Начало темнеть. Холод проник и под куртку. Девушка поежилась, подняла воротник и побрела вдоль стены, проклиная свою затею. «И правда, дура. Делаешь что попало. Хватит! Домой».
— Доброго дня! – прозвучало за спиной.
Перед ней, отделенный метром водянистого марева, стоял пожилой человек в буром мешковатом одеянии. На мятой шляпе-котелке торчало жухлое гусиное перо. Одутловатое лицо исчертили морщины, а на месте усов, бровей и бакенбард вразнобой торчали неряшливые пучки седых волос, как у промокшего и начавшего сохнуть кота. Старик вежливо улыбался, распространяя слабый дух каких-то лекарств.
— И тихой ночи, — недружелюбно откликнулась девушка. Да уж, день не задался. Хотя в том и урок. Не ходи сюда больше! – Чего вам?
— Простите, что я так подхожу… («Не подходишь!», — злобно подумала она), — мы совсем незнакомы, но у меня к вам небольшая просьба, даже предложение.
— Какая?
Незнакомец смотрел на нее со смесью опаски и наглого любования – будто голодный на кусок сыра, который он задумал стащить с прилавка.
— Вы интересная и славная девушка, только сейчас вот утомились и, наверное, замерзли. Вам бы в теплое и спокойное место.
— Дойду сама, спасибо, — фыркнула славная девушка. Мужчина стал печален.
— Ладно, давайте так: хотите получить три желтых и пять белых?
Прежние разы она просила меньше, считая это достаточным для твердого, хоть и нелегкого подавления угрызений совести. Но этот…
— Вы меня с кем-то спутали, господин, — отвернулась она. – Проспитесь. Здоровья вам.
— Погодите! – он потянулся к ней с видом утопающего. – Пять желтых!
— Мужик, отвянь! – зашипела она, отшатнувшись от липучего любителя жизни. Не хватало еще касаний этой замусоленной мразоты! Однако старик сохранил остатки порядочности.
— Это вы меня спутали, милая, — сказал он, немного отступив. – Вы мне нужны. Я тоже могу быть полезен вам…
— Сгинь, развалина! – бросила она через плечо, торопливо уходя переулком к людному Рынку. Услышала сквозь шорох воды тоскливый сипящий вздох и, не удержавшись, обернулась. Противный старик исчез, словно смытый дождем в канаву.
Неприятность
Она взяла заказ от многодетных соседей и перешила кучу вещей. Умение за время вынужденного безделья не пропало, а слух о ее скорой работе привлек новых людей. Жизнь налаживалась, но слишком уж медленно. Удалось приобрести зимние вещи, а один заказчик обменял ее шитье на ладные бойцовские сапожки – не иначе, остались от какой-нибудь сестры-бойца. Но печь, ржавая, мятая, еле тянущая печь! Валяться с застуженной спиной на дощатом топчане очень не хотелось. За зиму можно набрать работ и зажить по-людски, а к Новолетью сшить самое красивое платье – уже для себя!
Промучившись такими думами, очередным промозглым днем девушка, натянув на уши берет, выбралась на Кривую. «Только три часа, и все!», — решила она. В начале третьего часа из грязного проулка вывернул слегка знакомый человек, с кем она решилась ненадолго сдружиться месяц назад и теперь об этом жалела. Миха. Черноглазый, нескладный, с огромными ручищами. Одет прилично, выбрит даже. Говорил, что инженер с Долгой улицы. Она минут десять даже верила.
— Привет, малютка Шана! Ты ведь Шана? – улыбнулся он. Мужчины вообще нередко ей улыбались. Но Миха скорее скалился. Тогда ему не хватало двух зубов, сейчас – четырех.
— Здравствуй, — спокойно отозвалась она. Глупо прикидываться, встретившись вот так, нос к носу, с тем, кто оставил на тебе россыпь синяков, хоть потом и каялся, что из чрезмерной симпатии. Да еще и на Кривой. Вот же влипла!
— Что-то ты сегодня невеселая, — он зашагал рядом. – Кто мешает жить?
— Дела, заботы, — она через силу заставила себя смотреть на Миху. – Всем сейчас трудно.
— Бедная! — поцокал Миха языком и приобнял ее. – Нельзя оставлять такую красотку в беде! Давай помогу. Облегчу тебе жизнь, и самому лучше станет, а? Что скажешь?
— Извини, не сегодня, – девушка убрала его руку с плеча, поправила курточку. – Я не за этим иду. У меня разные заботы.
— Хм, – он задумался, с наглым сомнением разглядывая ее. – Так и я помогаю по-всякому. Я мастер! Айда поговорим о твоей байде, а остальных к Пределу. Давай?
— Нет! Я же сказала – не сегодня, — она резко свернула, перешла дорогу и, ругая себя, углубилась во двор. Еще завидев Миху, девушка решила прекратить свои глупые походы навсегда. Привязался же!
Но мужчина бодро нагонял ее, негромко продолжая беседу.
— Точно нет? Смотри! Если тебя кто обижает – только скажи, мои друзья с ним разберутся! Или с ней! Ну, как? Да ты глухая, что ли?
Он больно вцепился в нее, развернул на себя. Девушка возмущенно пискнула. Миха говорил, по-прежнему не повышая тона. Она огляделась. Сырой двор с кучами прелого мусора по углам был в этот час пуст.
— Ты чего, как не своя? – со стороны он, наверное, походил на брата, мягко отчитывавшего сестру. – Пошли присядем, побеседуем. Тебя ж такую, — он потрепал ее по щеке, — беречь надо! Вот отпущу, а на тебя налетят хмыри, что тогда? Кто поможет-то? Ну, че молчишь? Миху перекосило, а его мосластые пальцы, казалось, вдавливали ее кожу в мясо. Какой к Пределу инженер!? Как ты не поняла тогда, сразу? Идиотка.
— Сам ты хмырь! – она вырвалась, бросилась в темный провал арки, поскользнулась, потеряв берет, поднялась, ринулась в узкий проулок, кончившийся бетонным забором.
С другой стороны за кривой оградой был котлован с раскисшими краями, а позади — арка. Шана слепо полезла на забор, не дотянулась до верха. Вот он, двор-душегубка! Сколько историй ходит про такие места! Сорвалась, разодрав колено. Сморгнула слезы, нащупала на бедре вшитые вдоль штанины петли, державшие острую спицу.
И вот из арки появился… Вовсе не гнусный преследователь, а обычный замусоленный работяга. Она отшатнулась, но он лишь встревоженно промолвил:
— Что с вами? Вам помочь?
— Да, я… — она выпрямилась на дрожащих ногах. Колено саднило.
— Ох, у вас кровь! Давайте руку! — помог ей прохожий, вывел из арки на свет и, сжав ее ладонь крепче, заорал:
— Миха, у нее лапа крашеная!
— Ах ты, брехунья! – рассвирепел Миха, мигом нарисовавшийся под козырьком нежилого подъезда. – Тащи ее сюда!
— Пусти! – закричала девушка, но ее уже прижали к колючей и грязной стенке. Рядом возник третий сообщник, совсем уж жуткого вида. И с широким ножом в руке.
— Захотела! Не рыпалась бы сразу, поговорили б по-хорошему, а теперь не взыщи, — Миха уже не усмехался. Похожий на работягу больно сдавливал запястье, прижатое к ржавому поручню крыльца. Третий, лениво озираясь, топтался поодаль. Ну, все. Пропала. Миха, придвинулся вплотную, нависая над ней:
— Значит, так. Ты у нас девочка бойкая, умная, поэтому давай начистоту. У меня сейчас четверо таких, как ты, но похуже, врать не стану. Забот у меня тоже, сама видишь, много, поэтому обновка мне нужна ой как в край. Не знаю, кто тебя держит, и знать не хочу. Или ты сама от них уходишь, или тебя заберу я. Ты же такая целая, добычливая, — он снова провел шершавой ладонью по ее лицу. – Поняла?
— Что ты… — выдавила она из себя. – Нет никого! Я сама, одна… Держащие ее руки даже дрогнули. Сообщники гоготнули
— Ого! — присвистнул Миха. – То-то и думаю, нигде тебя нет… Ребята, я ей верю.
— И что? – пробормотала она, не зная, спасла себя сейчас или окончательно погубила.
— Как — что? – дурашливо выпучил глаза Миха. – Мои поздравления! Теперь ты со мной.
— Не надо! Зачем я вам? – жалобно спросила она, развеселив мерзавцев.
— А ты и не знаешь! Пошли ко мне. Не обижу, и до дома провожу. А завтра с утра…
— Никуда я не пойду! — она дернулась, но напрасно. Миха легонько, будто играясь, ткнул ее в нос, осмотрел слегка испачканный красным кулак и злобно прошипел:
— Это что такое? Я тебя, поганку, уважаю, а ты огорчаешь меня. А не захочешь — придется утешать нас троих, ясно? Выбирай сама, мы люди честные.
— Доброго, ребята! У вас все хорошо? – прозвучал участливый голос из-за спин ублюдков. Миха на миг отвлекся.
— Без тебя будет лучше. Вали отсюда!
— Лучше вам, но не ей. Отпустили бы девочку, а? Она расстроена, и вы ей неприятны, – спокойно возразил голос. Даже сквозь пелену слез и боли она узнала давешнего старика-приставалу. Как рванулась она к нему теперь! Но без толку – хмырь держал крепко. Тот, что с ножом, неспешно подошел к пришельцу.
— Старый, гуляй дальше. Авось еще месяц-два протянешь. Без тебя разберемся, усек?
Неопрятный мужчина поник и, отворачиваясь, печально ответил:
— Усек, усек.
— Стойте! Позовите… – крикнула она, освободившись на миг из хватки, и получила второй удар. Очнувшись от ошпаривающей боли, всхлипнула и непонимающе стихла.
Старый повел себя самым гнусным и неуважительным образом: швырнул в жуткого хмыря какую-то мелочь, вроде, камушек. Камушек сочно шлепнул хмыря в лицо, и тот издал жуткий гортанный вой. Подпрыгнул, лягнул воздух и завалился набок, хватаясь за темное, залитое кровью пятно на месте глаза. Нож отлетел и стукнулся в крыльцо.
— Ты че творишь! – лжеработяга метнул поднятый нож в странного прохожего и, бросив Шану, побежал на старика, выхватив заточенный штырь. Старик, даже не уклонившись, метнул в нападающего новый темный предмет. Работяга пошатнулся, но сбил недруга с ног. Оба свалились в лужу, однако бодрый путник поднялся чуть раньше, легким ударом вогнав в живот нападавшего тот самый предмет. Перехваченный в полете нож. Работяга заревел, поднимаясь, и старик пнул его под ребра, а после припечатал голову упавшего ударом сапога. Мягко хрустнуло.
— Думаю, девушка, вам все же нужно помочь, — прохрипел старик, бессильно опершись о перила. Охваченная ужасом, Шана поняла, что третьей схватки он не выдержит, и завертела головой в поисках Михи.
А что Миха. Михи уже и след простыл.
Одноглазый здоровяк завывал, держась за багровое лицо. Из уха работяги медленно вылезал кровяной язычок.
— Я.. вы… спасибо, — тупо бормотала Шана, потирая освобожденное запястье. Старик, не отдышавшись, протянул девушке руку. От руки пахло какой-то настойкой
— Ну, пойдем отсюда. Не смотри на них. Скажи лучше, сколько в тебе роста?
Договор
В этой мрачноватой полуподвальной таверне она бывала и прежде, но никогда не ела тут так много и вкусно. Шана почти перестала бояться, а ушибы и ссадины почти перестали болеть. Ее спаситель представился Жмыхом. Смешное имя, как у общинника. В приятном полумраке комнаты он не стал симпатичнее, но развеял некоторые опасения на свой счет.
— Еще раз спасибо! – пробуровила Шана, дожевывая последний кус жареного мяса. – Простите, я неправильно поняла вас тогда…
— Ты уже тыкала мне, так что давай по-свойски, — усмехнулся Жмых.
— Хорошо. Предел меня возьми, как ты с ними… никого не убил?
— А ты хотела бы их убить? – спокойно спросил старик, недавно продемонстрировавший ловкость двадцатилетнего бойца.
— Не знаю…
— И я не знаю. Да и толку? Просто не гуляй там больше. И вообще. Прекрати эти походы.
— Какие походы! — протестующе начала она и понурилась. – Больше не буду. Только…
— Что?
— Как ты оказался в том дворе?
— Искал тебя и нашел, — запросто сказал Жмых. – Нельзя упускать такую возможность. Тебя не было целый месяц. А тут гляжу – к тебе пристает какой-то фраер.
— Ты поехавший? – взвилась Шана. – Еще чего не хватало — следил! Зачем?
— Дай уже сказать, — вздохнул старик. – Видишь ли, я ищу помощника. Даже партнера. И ты, мне кажется, в эти партнеры годишься. Ничего плохого я не делаю и тебе не желаю.
Шана помедлила, раздумывая, уйти сейчас или отвязаться от мутного деда на улице.
— У тебя темнеет щека, — охнул Жмых. — Возьми-ка эту мазь и натри слегка, — он заботливо протянул девушке жестяную баночку, извлеченную из кармана. «Фокусник», — подумала бывшая швея, втирая приятно холодящую кожу кашицу в скулу, а сразу после подумала, что никто о ней последних пять лет так не заботился. Она немного смутилась. Жмых же ласково прищурился.
— Понимаю, ты совсем не доверяешь людям. Но людям, все-таки, стоит просто не доверять. Помни об этой разнице. Иначе мы бы не выжили.
— Ладно, – тихо ответила она. – Что за работа?
— Особая. Не для всех. Ни капли тебе не повредит, но принесет пользу. Кто твои родители?
— Камни за валом. Ветер и пыль.
— Прости-прости, я не знал…
— Да чего там знать, — Шана глядела в угол стола. – Отца давануло станком на Железном заводе, полежал неделю дома и кончился. А маму подстрелили. Случайно.
— Эти грабители, скотобазная сволочь, — ощерился Жмых, сжимая кулаки.
— Нет, — отозвалась девушка. – Гвардейцы на Ректорской улице. В день, когда скотобазники взбунтовались и полезли на Университет. Ректор встретил их карабинами и скорострелками. Мама шла со смены домой, срезала путь через улицу, а когда орда побежала от бойцов, попала в самую кашу.
— Проклятый пятьдесят девятый год! – помрачнел Жмых. — Когда в тридцатых я дрался с шахтными самозванцами и бил ватаги Южных общин, не думал, что беда придет и к нам, в Город! Как считаешь, ты достойна своих родителей?
— Смеетесь? – горько произнесла девушка. – Вам видней, вы все про меня знаете.
— Достойна. И будешь жить достойно в достатке и тепле, — уверенно заявил старик. – Но много важного я не знаю. Сколько тебе?
— Девятнадцать, — Шана из невнятной опаски накинула себе пару лет. – А тебе?
— Пятьдесят три. («Ничего себе, развалюха!» — изумилась она). Твой вес?
— Сорок… было сорок четыре.
— Хм, недовес, но не сильный, — пошевелил Жмых клочками бровей. — Стрижка короткая, зубы целые, дыхание чистое. – Шана заметила, что и его зубы на диво ровны и белы.
— Может, уже скажешь, к чему это все? – подозрения возродились с прежней силой. – Если тебе нужна послушная благодарная девочка, ты ошибся…
— Ни в коем случае! – замахал полупустой пивной кружкой Жмых.- Совсем другое!
— Так зачем?
— Живем мы несладко. Нам обоим нужны деньги.
— Этот Миха два часа назад говорил примерно так же.
— Так же, но не то же самое. Осталось главное. Сыграем? – он вытащил на стол коробочку, извлек из нее кубик, четыре цветных палочки и стопку засаленных карт.
— Прямо сейчас?
— Да. Это и есть то самое дело. Помнишь наш разговор? Сыграй со мной пять раз, и получишь по желтой за каждый кон. Ну как, согласна?
Четверку, любимую городскую игру, она знала с детства. И уже тогда разбиралась в двойных, тройных и даже шестерных раскладах. Играла в налете и в обороне, смело рисковала, а иногда даже держалась одной мастью против трех. На деньги, правда, играла редко. «А дед или непрост, или спятил».
— Я так себе играю, но если охота… — задумалась она.
— Я плачу просто за игру! – подчеркнул Жмых. – Не за выигрыш или проигрыш. Даже если ты сольешь все, деньги твои. Ну как? Согласна?
— Кто сдает?
Старик оказался знатоком. Мастером. Но не шулером. Она наверняка заметила бы, да в тройном раскладе сильно и не смухлюешь. В первый кон он разнес ее в пух и прах.
— Нее, деньги потом, – улыбнулся бодрый дед. – Еще играть и играть!
Три масти шли в ее пользу. Палочки быстро меняли хозяев. Карты падали на стол. Эх!
— Два-ноль, — Жмых хищно оскалился. – Сдавай, красавица!
Старый хрыч опять остался с единственной мастью, и Шана теснила его пехоту целым войском – конницей, артиллерией, даже Мехкорпусом! И не заметила, как потеряла зеленую палочку-знамя, а потом…
— Три-ноль, — он зачем-то похлопал себя по животу. Шана злобно прищурилась. Какой-то древний сыч оказался внимательней нее? Да ему самый срок на полке у печи валяться, а не душить молодых! И ведь не придерешься, играет чисто… Удача! Нет… Старик сердито осмотрел свои карты и, ругнувшись, бросил зыбкий веер на стол. Засопел.
— Ничья, — пожала плечом девушка.
— Как ты это сделала? – насупился Жмых.
— Выдала на тройку госпожу мехов. Разве нельзя? – хмыкнула она.
— Можно! Но как же так… Нет, все верно. Я сдаю. — последнее он произнес вопросительно.
«А ты думал! Расцвел уже!» — с неожиданным злорадством подумала Шана и начала давить силы старика с равной, половиной позиции. Ее обуяла холодная злость на мир за окном, на чужие карты, на сутенеров, на мужчин вообще. Она забыла недавний страх и оставшуюся боль, желая лишь одного – оставить зарвавшегося гордеца без хода.
— Ну, что тормознул? Отбивайся!
Старик побагровел и встал, уперев кулаки в столешницу.
— Как ты смогла? Отвечай!
— Ты чего, Жмых, перегрелся? Говорила я, что кормят тут хорошо, а вот пиво – не очень.
— Не смешно! Как это тебе удалось? Ты носишь верные буквы на руке? Покажи!
— Все вы, мужики, одинаковые, — хихикнула потерявшая робость Шана, приспуская рубаху, и на миг показала чистое голое плечо. Место, куда иные игроки, надеясь привлечь удачу, накалывали особые слова. – Проиграл, так проиграл. Я вот трижды продула, и не реву. Что такого-то? Это же игра. Жмых тяжело дышал, белки его глаз побагровели.
— Да, игра. Извини. Но ты… Я не ошибся. Хвала богам, не ошибся.
— Да в чем дело? Присядь, — забеспокоилась Шана.
— Никому б не сказал, а тебе скажу. Ты — первая за тридцать лет, кто победил меня в честной игре. — Он сел и буйно расхохотался, сгребая карты в кучу. – Надо же! Без мухлежа, без сговора, без присловья!
— Ну, стараемся, — отозвалась девушка. – Давай деньги. Теперь ясно, кто ты. Что дальше?
— Бери, все пять! – он сунул ей желтые пластинки и вытер слезы, судорожно дыша. – Дальше? Ты мне подходишь. Хочешь получать еще по столько же трижды в неделю?
Может, не врет. А если жулик – соскочить она всегда успеет.
— Конечно! Но ты бы мог и сам…
— Сейчас не могу! Слушай, удачливая Шана. Я давно обещал Творцу сделать это, теперь, видно, пришел срок. Ни родни, ни близких у меня на свете нет, да и у тебя тоже. Мы станем работать вдвоем! Четыре дня в неделю ты будешь шить свое тряпье и делать, что захочешь. А три других дня — играть с гостями в Белой таверне. Я буду рядом. Вся прибыль, кроме доли на аренду – пополам. Согласна?
— Не дура. По рукам.
— Нашел! – восторженно пожал ее ладонь Жмых, — Как же долго я искал! – он вдруг нахмурился.- Надень мои перчатки. Не хватало, чтобы твои ногти увидели на улице!
— Спасибо, — девушка с сомнением повертела огромные перчатки в руке. – А как верну?
— Завтра, когда придешь ко мне на Хлебную, — Жмых назвал адрес. – Там договоримся о мелочах, а послезавтра – за работу!
Стафалланец
Квартиру Жмыха загромождали шкафы, полные доконечных книг, тряпья и склянок. Нос мучали запахи спирта и чего-то жирного, а во рту появился привкус старой меди.
— Доброго, — она шлепнула перчатки на занятый железками стол. – Ты еще и слесарь?
— И тихой! Почти, — старик, сменив бурое шмотье на сюртук и кожаный фартук, возился со штукой, походившей на двойную шестеренку. – Это тоже часть работы, но уже чисто моя. Счастливая, — улыбнулся он, встопорщив неопрятные бакенбарды.
— Ты же про игру говорил, — непонимающе уставилась Шана на железки. Жмых кивнул.
— Именно. Если все сойдется, завтра и поиграем! Ох, как поиграем! Но скажи-ка: мало ли народу промышляет игрой в четверку по префектурам?
— В каждом втором кабаке, кроме Центрального массива. Там центровые, там нельзя.
— Вот-вот. А сколько из них играют грязно? Половина, нет?
— Больше половины. А на Скотобазе – все и каждый. Но мы-то будем по-честному. Так?
— Да. В тебе я уверен. Сам играть не стану, но буду помогать.
— Мы так не договаривались! – нахмурилась она. — Если что, все шишки летят в меня, да?
— Ни в коем случае! – Жмых бросил шестеренки и достал с полки масляный фонарь. – Во-первых, мы играем чисто, а во-вторых… даже если что и стрясется, тебя все равно никто не обвинит, не узнает и даже не увидит. Идем, сейчас покажу.
— Ты что, многокомнатную занял? – удивилась она. – Богат! А на вид и не скажешь!
— Если бы! Дом совсем плох, жильцы расползлись, вот я и занял по дешевке. Для работы.
Комната, запертая на амбарный замок, имела и внутреннюю дверь, запертую точно так же. И еще комнату. Окна тут наглухо закрывали кирпичи. Жмых бормотал, возясь с ключами:
— Простой игрой народ не приманишь. Слишком скучно. Семь лет я думал – как же быть? И только год назад… — старик нырнул в черноту последней комнаты. Шана, которой неясный расклад не нравился, осталась. Комната тускло осветилась, и Жмых торжественно произнес: — Заходи и любуйся!
Она переступила порог. Увидела. И, хоть и была по натуре неробкой, шагнула назад.
— Ты сказал, нас будет двое!
— Так и есть. Он неживой! – бодро отозвался дед. Густо загудел металл. Шана на миг засомневалась, но вернулась на порог, не сводя глаз с жителя комнаты. Посреди лущеного бетонного пола стояла черная тумба. За ней восседал на табурете огромный плечистый человек. Если бы он встал, то задел головой потолок.
Толстые ручищи лежали на столе, будто великан готовился полакомиться каким-то блюдом. Под шапкой волос на широком, переливающемся в свете фонаря бронзовыми бликами лице, горели желтые глазища. На растянутых губах играла глумливая зубастая ухмылка.
— Ну, как? Хорош? – Жмых стоял рядом с тушей и улыбался не меньше нее.
— Что это за уродец? – тихо спросила Шана.
— Зря ты так, — дед стал серьезен. – Это наш спаситель. Я придумал его за неделю, а потом десять месяцев собирал. Дольше, чем живого человечка! Медь, железо. Немного стекла, резины — наших и доконечных… Знала бы ты, какими трудами все это мне досталось, — он махнул рукой. – Парень, что надо! И главное, играет лучше меня. И выигрывает. Люди много заплатят за саму возможность игры с ним. Он постучал по чудовищу, и оно ответило несильным гулким эхом.
— Вчера ты платил мне за то же самое, — Шана медленно приблизилась к чудищу, обошла его кругом. Жмых, довольно улыбаясь, отступил, давая ей обзор. – Что его движет?
— Для всех, кто придет сыграть и просто поглазеть на него – горячий пар и вода. Но только две души в целом Городе, во всей Стране Народа, знают его истинный секрет.
Шана догадалась. Она вообще была неглупой. Девушка откинула грубый плащ со спины медного чучела и обнаружила еле заметную трещинку от его затылка до пояса. Почти брезгливо касаясь, нащупала стыки и швы.
— А до этой минуты знал лишь ты один, верно? Жмых, угукнув, кивнул.
— Там внутри много воздуха?
— Больше, чем ты думаешь. Но сперва погляди, каков он снаружи. Смелей, он крепкий.
— А ты придумщик. – Шана прониклась простотой и мощью замысла, но фигуры еще побаивалась. Осторожно тронула здоровенную руку. Нажала. Локти сгибались, кисти поворачивались, почти как у живого человека. На правой руке гнулись четыре пальца, на левой только три.
— Кто б сказал – не поверила…Ну и чудо!
— Не такое, как хотелось бы. Стафалланец еще мал. Он умеет не так уж много.
— Как ты его назвал?
— Был в доконечье, до дня Трех Солнц, такой народ у Срединного моря. Стафалланцы. Горячие ребята и красивые девочки. Тысячу лет никому не давали спуска – то воевали, то грабили торгашей, а то и своим королям давали жару!
— Знаю, слыхала. – Шана попыталась приподнять руку, и это удалось не сразу – тяжелая. – Таким отчаянным сам Творец велел придумать игру в четверку.
— Именно! А теперь полезай внутрь! – старик стащил с фигуры шарф и нажал на дюжину пластин. Затылок и спина фигуры почти бесшумно распахнулись, став причудливой дверью. — Узнаем, сработаетесь ли вы. Разуйся.
Шана стянула ботинки, устыдившись, что Жмых даже в полумраке заметит черную кляксу на пятке чулка, просочившуюся из трещины в подошве. Она взялась за створки, уставившись в глухую тьму металлического чрева. Попросила посветить. Свет больше сбил с толку, придав зеву вид мятого котла. А она — отправленный в него барашек… Вздор! Просто сиденье, мягкое. Девушка шагнула внутрь, опершись о какую-то планку, опасливо перенесла туда вторую ногу. И разом скользнула вниз, не успев даже охнуть. Сердце подпрыгнуло и трепыхнулось. Она подняла было руки, но почему-то не смогла. Переборов секундный страх, поняла, что руки юркнули в пару широких трубок, и вся она уже сидит внутри уродца, заполнив его собою, как ядро скорлупу.
— Ого, я уже в мужике!
— Бывает… – хохотнул Жмых. — Я закрываю. Попробуй его растормошить.
Она вдела лицо в нутро маски. Надо же, тут все наоборот! Защелкали потайные запоры.
— Не боишься тесноты? — Жмых мягко нажал ей на шею, заставив на миг уткнуться в ткань обивки, и запер Шану окончательно. Мир сразу пропал, а волосы на голове зашевелились. Вот зачем нужна короткая прическа!
Что он молчит и топчется вокруг? Посветил бы! Нелепая кукла стала опасной, угрожая придавить со всех сторон. Шана осознала, что ей не выбраться отсюда самой, хоть ее и отделяют от мира несколько миллиметров металла. Хоть воздух идет… Или нет? Еле удержавшись от волны паники, она с облегчением выдохнула, увидев свет, сочащийся в две прорези, закрытые желтоватым стеклом. Судорожно глотнув, ответила:
— А чего бояться? Тут даже весело!
— Другого и не ожидал, — глухо прогудел Жмых, и фонарь засветил ярче. – Все видно? Шана подвигала головой, но больше глазами. Стафалланец был ей впору. Человека чуть выше или толще, несмотря на свободу в плечах, он просто не впустил бы. Сфокусировала взгляд. В метре от нее стоял, нагнувшись, старик – будто любуясь новорожденным.
— Обживаешься? Просто кивни. Чтоб кивнуть, жми правой ногой, там педаль. Шана безрезультатно надавила подошву чудища, нажала еще и еще.
— Не идет!
Жмых молчал. Изнутри вовне что, слышно хуже, чем наоборот? Топнула, что было мочи, и содрогнулась — ее мягко ткнуло в затылок, заставив отвесить крохотный поклон.
— Эй, твоя кукла не свернет мне шею!?
— Молодец, еще! Механизм безопасен! Старайся двигаться плавно.
Не слышит. Ладно. Попробовала. Кивать стало легче. Жмых велел подвигать руками. Шана ожидала деревянности и тут, но трубы предплечий и пластины кистей заходили довольно живо, хоть и неровно, как у пьяного. Металлический игрок приподнял обе лапы, плавно сжал и разжал ущербные щепотки. Жмых сунул в лапы карты.
— Тасует твой противник или зрители, ты лишь ходишь! Держи левой, ходи правой.
Ручищи скрипели и дергались, но держали карты аккуратно. Вместо веера их ставили лесенкой — из-за первой карты выглядывали уголки следующих, чтобы видеть масть. Жмых пробурчал что-то рифмованное под нос и начал игру.
Игралось утомительно. Но и времени обдумать ход стало больше. Дышалось легко. Хуже было терпеть стесненность движений – голова склонялась сантиметра на три, а руки, намертво привинченные к тумбе в районе локтей, поднимались не выше, чем на ладонь.
— Ничья, ух ты! – засмеялся Жмых. – Ну как, привыкла? Не дергайся сейчас!
Он сунул в ухо уродца пинцет. Сталь проехалась по ее шее с тихим, но отвратительным, вызывающим гусиную кожу звуком. Подцепила что-то и вышла наружу.
— Я убрал глушилку. Теперь тебя слышно, но на работе я ее верну. Вдруг чихнешь.
— Правда, – она задумалась. – Мы не проколемся? Как ты докажешь, что он – машина?
— Легко! В подвале таверны есть котельная. Трубки оттуда входят в тумбу Стафалланца, а там шлют пар в тело, руки и шею. Манометр, шатуны, поршни – все видно, пусть проверяют! Тумба будет греться, как раз, чтобы держать твои ножки в тепле.
— Здорово! – оценила Шана. – А если гости разозлятся? Таверна, выпивка. все такое… Ай!
Жмых поднял дубинку и врезал Шане в лицо. То есть, Стафалланцу. В голове все на миг запрыгало, душа рухнула в пятки, но девушка осталась цела. Как и прячущая ее морда.
— Псих ненормальный! – завопила она. – Очумел со своей железякой? А если б…
— Если я ненормальный псих – значит, не такой, как обычные психи, – улыбнулся Жмых. – Значит, опять же, что я – нормален. Не так ли? Я доказал безопасность твоей работы. Стаф собран из очень плотных пластин. Пулю, конечно, не сдержит, но в таверне не стреляют.
— Спасибо, убедил. Открывай меня. Сколько нужно работать?
— Четыре часа днем, три вечером и два – после полуночи. Если заплохеет – что ж, техника не идеальна, и Стафалланец отправится в починку. Но не злоупотребляй!
Выбираться было гораздо тяжелее. Стало удивительно снова ощущать себя на воле.
— Жмых. Он на меня смотрит.
— Он на всех пялится, как на него ни гляди. Так устроены его глаза. Психологический эффект, понимаешь? Да и настоящие стафалланцы, если в доконечных книжках пишут правду, были нахалами. С почином! – обнял ее старик. – Приходи в Белую к полудню. Как я рад, что ты согласна!
Уже на лестничной площадке Шана задержалась.
— А если бы я узнала про… это… и не согласилась?
— До завтра, милая! – ласково ответил Жмых и заперся в квартире вместе с чудовищем.
Игра
Оробела ли она в первый раз? Слабо сказано! Свет и шум, искаженные оболочкой, ввели ее в легкую одурь, а люди в желтоватых прицелах глазниц всерьез испугали. Впервые на нее в упор смотрела целая орда – и все незнакомые! Смотрели с удивлением, с брезгливостью, с сарказмом. Кто-то и со страхом. Каждый, казалось, уличал ее, а после шарил взглядом по закрывавшему ее бронированному телу, заставляя чувствовать себя абсолютно голой. Хотя старик, напротив, час назад, одевал ее, вещь за вещью. То есть не ее, а фигуру. И лишь он один может ее раздеть…
Затея показалась бредом. Голова горела, на глазах против воли выступили колючие слезы. Она почти решилась сломать зажимы и, бросив все, бежать прочь. Но Жмых, потрясая новым черным котелком, уже завопил: «Сестры и братья! Этот гость хочет вас развлечь и проверить вашу удачу! Рискните с ним сразиться! Испытайте себя прямо сейчас!». Она стиснула зубы. Люди хотят верить. Хотят удивляться. Значит, надо играть.
Народ заревел, гремя посудой, к Шане подобрался настороженно косящийся мастеровой.
— Кто поможет перетасовать? – спросил Жмых, и, найдя добровольца, швырнул ему колоду карт, метнулся к букету блестящих кранов, торчащему сбоку Шаниной тумбы, весело и свирепо обозрел забитый горожанами зал.
— Все помнят клич? Оживай!
— И играй!! – утопил стоголосый хор его слова. Жмых яростно дернул рычаг, крутанул краны, обдав зрителей теплым паром, и Шана клацнула своей лапой. Веселье улетучилось. Собрание скорбно охнуло и подалось назад. Мастеровой уронил на тумбу карты и посмотрел в глаза девушки. Она тоже уставилась на него, не сумев побороть предательского рефлекса. Наступившее молчание прерывал только легкий посвист пара. И тут она поняла. Человек глядел не на нее, а на другого. Другое. И судя по его лицу, это другое походило на мчащийся к нему грузовоз или сорвавшийся с опоры паровой молот.
Он боялся. Ее. Поэтому стал нестрашен. И тогда она начала играть, и зал ожил.
С первыми потерями мастерового гомон чуть притих. Отняв у смельчака еще две палочки, Шана ввергла зал в молчание. Теперь слышалась только работа механизма. Вдруг противник развел пустыми руками и беспомощно обернулся к залу. По рассевшейся за столами стае прошел ропот. «Я же сказал, что парень молодец, а вы не верили! — закричал Жмых, разбудив публику. – Кто еще потягается с ним?».
Народ нестройно зааплодировал и вытолкнул нового игрока. А немногим позже – еще одного. И еще… Из десяти раз Стафалланец победил девять. Последний долго изощрялся, но наконец, вполголоса ругнувшись, признал ничью. Зал восторженно бушевал, когда Жмых заявил, что часть полученных сегодня средств перейдет детскому приюту на Угольной улице, а Стафалланец при этом поклонился гостям.
— Как ты? – озабоченно спросил Жмых замученную Шану, едва она скользнула в подвал.
— Жарко. Но мне понравилось.
— Умница! — засиял старик. – Но главное, понравилось им, и еще как понравилось! Скоро о нас заговорят в префектуре! А там – дай боги, и в целом Городе!
Ни вечером, ни ночью она никому не дала спуска. Посетители, несмотря на неудачи, были довольны, и желали играть еще. К концу смены пот с девушки лился рекой. Терпкое масло, закапанное Жмыхом в железные суставы и втертое в обивку, глушило все запахи.
— До послезавтра, маленькая Шана! – сказал под утро багровый, хихикающий старик, вручая ей шесть желтых. – Помни, что ты меня не видела и не знаешь!
Послезавтра все повторилось, только ничьих не было. Народ бросал в котелок новые деньги, а Жмых хорохорился: «Что ж вы, ребята! Не срамите Страну!».
В третий день Стаф допустил пять ничьих, и публика немного воодушевилась. Жмых сказал, что берет с каждого равную плату, а баловства со ставками не допустит, ибо не желает разорять добрых горожан. Народ одобряюще ревел и хлопал, а Шана, зная, что наверняка обыграет девятерых из десяти, тихо хихикала в железной утробе.
Пришли менторы с Технического факультета. Двое разглядывали механизмы, а третий уселся играть. Шана дважды его обставила, а потом неловко дернула ножной привод. Стальная струнка глубоко врезалась в ногу. Стафалалнец, отбив карту, вдруг тряхнул головою, выронил свои палочки и надолго задумался. После ожил, но партию проиграл. Под самый конец, когда носок Шаны начал набухать от крови.
Как страшно закричал зал! Растерянного ментора мигом подхватили, подняли на руки и понесли угощать пивом. Переполошившийся Жмых, благодаря богов за то, что игрища кончились, велел втереть в ногу пахучую мазь. «Нечего ходить в аптеку после каждой болячки. Город не так велик, могут просечь, и тогда нам конец! А мое зелье заживляет быстрее», уверял он. Шана кивала. Жаловаться или возмущаться Стафом она и не думала.
Народ тянулся. График выступлений пришлось уплотнить. Спешно влезая в тело, она ушибла левую руку так, что ноготь треснул и отошел от основания. Пришлось срочно проигрывать и останавливать развлечение.
— Да что ж это! Сейчас примотаю! Держись! – приговаривал Жмых, и слезы текли по его бугристому лицу не скуднее, чем у Шаны.
— Я не сяду в него, пока ты не смягчишь нутро, — шипела девушка, дуя на покалеченную руку. – Как мне теперь держать шитье? Эта штука не затянется и за месяц!
— Прости старика, Шаночка! Давай повысим цену игры, а от шитья пока отдохни, а?
— У меня тоже клиенты, — злобно бурчала она. – И каждый третий говорит – ох, ты не видела Стафалланца? Ну и чудачка! Скорей руки в ноги, скачи в Белую и хоть посмотри, пока эта машинка не взорвалась от натуги! А я не могу… ай!
— Это моя настойка! Заживляет быстрее, поверь, — бормотал смертельно бледный Жмых.
— Фы! Бояться, — через силу сказала Шана и принюхалась. – Это же та штука, которой ты промываешь стыки нашего друга, верно?
— Ты догадлива. — старик отвлекся от процедуры, зашевелил бровями. — Видишь ли, то, что очищает металл, помогает сращивать и больные ткани человека. Например, твои.
— Впервые слышу. Хотя, если ты так умен, что построил Стафа… Должно помочь. Но нутро переделай! Стафа чинили неделю. На ее исходе Шана пришла к Жмыху, неся угрюмого серого кота.
— Лежал у твоего подъезда. Какая-то тварь вывернула ему ногу. Сможешь поправить?
Жмых без удивления принял истошно закричавшего зверька, уложил на груду тряпок и вколол немного желтой водицы в кошачью лапу. Пока кот вяло бился на тряпках, Жмых обработал свежие царапины на своей руке спиртом, а потом смазал каким-то маслом.
— Этим маслом ты тоже смазывал Стафа! – заметила она. – А теперь лечишься им сам?
— Да, а что такого? Мои составы полезны для всяких созданий – живых и не очень. Как ноготь? Подживает? Ну, я же сказал, — улыбнулся старик.
— Но шить неудобно, — проворчала она. — Зачем звал?
— Чтоб тебя обрадовать. Стаф готов к работе! Прежде всего, Шана отвесила Стафу щелбан. А попав внутрь, приятно удивилась. Жмых заботливо обил все сукном, а кончики пальцев и подошвы теперь мягко пружинили.
— Дед, да ты инженерище! — нежно прогудел Стаф.
— Проверь уши и плечи, — сказал Жмых, замыкая девушку. Плечи он оклеил мочалом, а наушники сделал из подушечек с душистой травой. Шана подвигалась, сжала-разжала пальцы, опасливо вдавила подошвы — и осталась довольна. Старик создал целый костюм, будто сшитый наизнанку, но не ставший оттого неудобным. Выпустив Шану, он вернулся к окоченевшему коту, прощупал его ногу, ловко вправил кость и наложил повязку. Когда зверь, к радости Шаны, зашевелился, Жмых отнес его к печке и строго сказал:
— Теперь о деле. Стаф начал сдавать, и это увеличило интерес к нему. У тебя будет лимит поражений — так, чтобы давать игрокам надежду, но и не ронять славы. Сейчас будет пять поражений. В будущем месяце восемь, а после — три. Если к концу последнего дня месяца лимит не исчерпан – смело сливай игру! Потешим ребят.
— А если наоборот, солью больше нужного?
— И слышать не хочу! Не сольешь, ты же лучшая! Иначе я бы не выбрал тебя.
— Эй, я ведь не железная! — улыбнулась Шана, но старик в секунду рассвирепел.
— Ты — это Стаф! А он железный, забыла? Вы не можете проиграть! — он слепо зашарил по столу, схватил шило и согнул его толстыми пальцами в дугу. Шана, бледнея, смотрела на него и вспоминала расправу старика с парой молодых мужчин.
— Ну что ты! Все хорошо! — поспешно сказала она. — Я лучшая, знаю. Но ведь бывает… Жмых втянул воздух носом и ртом, будто загасив полыхнувший в глазах огонь.
— Извини, Шаночка. Что только на меня нашло! Это вздор, но деньги нам все еще нужны. Вот что не даст тебе утомляться! — он протянул ей мешочек странно пахнущего порошка.
— А потом уложит дрыхнуть на пару суток? – усомнилась девушка. — Знаю я такое!
— Нет, милая. Я добавил туда всяких травок, чтобы убрать последствия. Я учился этому у травников Предградья, и у знахарей Красных скал. И испытывал все средства на себе.
— Хорошо, — она сомневалась. — Но надеюсь, что обойдусь без них.
– И я надеюсь! Ну, иди, не буду тебе докучать. А кота оставлю себе.
— Игрок, боец, травник, механик, портной… — задумчиво сказала Шана. — Кто ты, Жмых?
— Человек, — мирно улыбнулся он.
Работа
Зима закидывала горожан снегами и студила бешеным западным ветром. Но девушке, скрытой уютными стенами таверны и мягкой броней Стафа, было, наверное, теплее всех.
Началась новая, нервная, но интересная жизнь. Свои дела Шана поправила быстро. Деньги копились, ела она хорошо, спала теперь на толстой постели и даже начала откладывать про запас. Трижды в день старый Жмых тарахтел полным денег котелком.
Легче всего было обыгрывать нетрезвых. Такие приносили до дюжины желтых за день. Труднее приходилось с немолодыми рабочими и мастерами, опытными в игре, а еще со скотобазниками, норовившими обмануть. Шана быстро изучила их довольно глупые финты и вскоре предугадывала их за несколько ходов, встречая однотипные ухищрения уже не с азартом, а со скукой. Кроме одного раза.
Развязный хвастун пообещал пнуть Стафа в случае выигрыша. Железным человеком уже наудивлялись, и Жмых допускал к игрокам советчиков, что нависали над их плечами и лишь сбивали с толку. К игроку подсели уродливый одноглазый верзила и две девицы. Похожие на тех, в кого осенью ее хотел превратить теперешний соперник. Миха.
Она ужаснулась попытке своих пальцев скрутить нехороший жест — к счастью, Стаф не дал этого сделать. Зато вволю посмеялась над вытянувшимся после трех поражений подряд лицом Михи. Жмыха поганец, судя по всему, не признал, а Шану – тем более. Она показала Михе язык, когда его оттаскивали томящиеся в очереди игроки. Миха бесновался и приходил отыгрываться снова и снова, пока это ему не надоело. Шана лишь злорадно улыбалась ему в лицо. Она победила. Другой игрок, очумевший от ярости, однажды бросил безнадежную игру, вскочил на тумбу и схватил Стафа, намереваясь открутить его страшную башку. Шана испугалась, но дебошира быстро успокоили дубины охранников таверны. Дебошир кричал:
— Люди! Гляньте, как он боится за свою железку! Может, потому, что он колдун, и машина нехорошая!? Публика неодобрительно заворчала на него, но часть пришедших с недоверием и опаской уставились на старика. Тот лишь сложил на груди руки и спокойно произнес:
— Что ты имеешь в виду, друг?
— Какой я тебе друг! – снова вскинулся человек. Охрана повисла на его плечах, но по знаку Жмыха ослабила хватку. – Все слыхали про мерзких умников, что ночами смазывают кровью невинных свои вещи, чтоб они не ржавели и не портились!
Зал зажужжал. Шана тоже знала о таких слухах, и страшно боялась встретиться с Черными Жертвователями, хотя ни она, и никто из ее знакомых никогда таких не видел. Но теперь слова обыгранного мужичка ее лишь насмешили.
— Ну ты даешь! – старик развел руками, поворачиваясь от конца до конца зала. – Кто-то из братьев и сестер верит в детские сказки? Пустите его, ребята. Будь я, хм, мерзким колдуном, разве боялся бы за Стафа? Разве выбивался бы из сил, чиня его каждую неделю, когда он вашей милостью изнашивается? Кому я запрещал приближаться к нему и проверять даже в ходе игры, а? Невинная кровь! На, попробуй смазать ею свои мозги, чтобы играть половчей!
Он бросил обвинителю маленький пузырек, и тот, поймав его, брезгливо повертел в руке. Посмотрел на свет, открыл. Десятки гостей напряженно глазели то на него, то на Жмыха, то на Шану, которая проигрывала в голове считалочку, дожидаясь минуты освобождения.
— Масло, — растерянно произнес мужчина. Зал расхохотался и проводил осрамленного правдоискателя злыми шутками.
Но с тех пор в Шане поселилось сомнение насчет Жмыха. Конечно, он не Жертвователь, но его ловкость и нестарческая сила, а главное – странные снадобья, которые действительно быстро помогали и ей, и животному, пробуждали в девушке мрачные мысли. Кем он был, чем промышлял до встречи с ней? Каких изощренных приемов нахватался у общинных учителей, о которых говорил? Что, если в один прекрасный день он скормит ей дурман, и она очумеет, забыв свое имя и дом? Ходили слухи, что такие знахари приводили к себе людей с улицы и, обработав, сажали на цепь, заставляя служить себе и проделывать ночами всякие грязные дела.
Но будет ли такой колдун, точнее, травник, лечить кота? Вряд ли. А что до лечения самой Шаны, то будь она хозяйкой Стафа, заботилась бы о работнике точно так же.
— Нет, я бы выцедила его кровь одолженным в Лазарете шприцом, и закачала Стафу в сердце! Если б оно было, — потешалась Шана над простаками, не знавшими секрет старика, и отмахивалась от дурных мыслей.
А недоверчивых, желающих проверить Стафа, не становилось меньше. Жмых улыбался и пожимал плечами. Люди лапали и нюхали Шанин доспех, а она, находясь впритык к ним, строила чудовищные рожи. Разочаровавшись, суеверные чудаки уходили.
И игра продолжалась. Шана перевидала лица и руки всех пород горожан – инженеров и лавочников, менторш и шлюх, людей из окружения заводских хозяев и грязных оборванцев. Пришел раз темный и обстоятельный – страшнее Михи раз в пять, проиграл четыре кона, выиграл пятый, но проиграл еще и, после отказа Жмыха вернуть деньги, негромко пообещал встретить старика для беседы в другой обстановке. Жмых лишь посмеивался, несмотря на то, что мрачный был вышкарем – вожаком скотобазной шайки.
Случалось смешное. Десятник Мехкорпуса остался к середине игры с полным составом мехов, но не смог управиться со своей мастью-талисманом, и под общий хохот и шутки проиграл за вечер месячное довольствие. Болевшие за него братья и сестры из Корпуса устроили с насмешниками большую драку, и только усиленный патруль разлучил их.
Происходили и чудеса. В тридцать первый день месяца, уже за полночь, к ней пришел сосед по площадке – тот самый отец большого семейства, недавно потерявший работу. Проиграв, он треснул было Стафа по носу, но, ненавистно взглянув в глаза Шаны, кусающей губы от обуревавших ее сомнений, плюнул и остался еще на кон.
Она дала ему выиграть трижды, исчерпав лимит поражений. Иначе сосед не добыл бы своим детишкам молока. Жмых не возражал. Наутро сосед разбудил ее, тарабаня в дверь, и отдал стопку одолженной мелочи, рассказав о невероятной удаче в таверне. «Ого! Да ты в сговоре с ними!», — подивилась Шана, но поздравила его с победой от чистого сердца.
Шея и спина вскоре начали болеть, руки плохо слушались. Она еле добиралась домой, а раз упав на гололед, долго барахталась и застудилась. Лекарства помогали плохо. Шана забросила домашние дела и шитье, но это тревожило мало – Стаф зарабатывал с лихвой.
В разгар зимы Шана трижды за день испортилась – едва начав движения в корпусе, она шипела, скрученная страшными судорогами и ломотой в костях. Стаф превратился в орудие пытки. Жмых, погоревав об упущенной выгоде, дал неделю отдыха. Но толка не было. Стаф клинил и пускал горячие струи пара, пугая публику, почти каждый день.
— Кури мои травки. Они точно помогут – безапелляционно заявил Жмых. Шана бунтовала, потом ныла, но старик был непреклонен. Трава быстро пришлась ей по душе.
Что-то с ней в это время сделалось – она стала внимательнее к игрокам, хотела больше узнать о них, поругать или пожалеть. Иногда приходил горячий и безжалостный стыд за то, что они со Жмыхом обманывают всех этих бедолаг: он словом, она – делом. Особенно жаль было парня-студента, просадившего за вечер все свое довольствие и то, что ему прислали из дома родные. Шана хотела помочь, но Стаф был против. После серии позорных проигрышей железной махине нельзя было плошать до конца месяца.
— Помнишь вышкаря, что хотел поговорить со мной? – говорит Жмых, капая Стафу зелье.
— Еще б не помнить, — на деле Шана помнит его плохо. Она хочет спать.
— Пришел ко мне, поговорил про то, каково душе за Пределом, сказал что-то про срок и утопал. А какие-то мерзавцы спутали его с работягой, да и зарезали. Ну и судьба!
— Угу. – Шана закуривает тонкую палочку, садится прямо на тумбу, спиной к Стафу.- Завтра я выхожу, напомни?
— Нет, завтра будут вешать воров, а потом на Меновом дворе пойдет распродажа излишков того, что сдали осенью общинники. Народа у нас будет мало. Эй, ты слушаешь?
Шана кивает, Жмых долечивает страшилище и присаживается рядом с ней. Все трое молчат. Палочка, истаивая, дымит и пахнет. Старик трогает девушку за плечо:
— Все хорошо? Вижу ведь, что нет. Слушай, маленькая Шана, ты мне как дочка. Зла я тебе не желаю. Мы заработали достойно, и ты вложила в это столько же, сколько я сам. Если ты устала, если уже невмоготу, можешь остановиться хоть сейчас. Хочешь?
— Они мне снятся. Руки, карты, а над ними – морды эти… Просыпаюсь, а ног нет. Не чую ног. И встать не могу – думаю: нельзя, пока не отопрешь. Лежу и жду… Ты не врешь?
— Нет. Отработаем месяц и прекратим — только скажи! А сейчас иди домой, отдохни. И хватит курить это, прошу тебя!
— Хорошо, — она жадно вытягивает из окурка последний дым, пытается вытянуть еще, прижигает губы. Швыряет окурок на пол. Приходит кот, урчит, лезет на колени. Ластится.
На улице – студенты, все в сером, фуражки с заушинами набекрень, лица кривые.
— С какого перепуга он повесился? Да еще в самой общаге? Ну, были в жизни нелады, так что же?. Тем более наш, шахтный! Не то, что неженки городские, завали их шлак!
— Может, ему кто помог? Найти и порвать выкидков! Сам порву!
— Да тихо ты! В Городе всюду уши! – один из парней настороженно косится на Шану. Минует ее и продолжает тише – Врач сказал, что он сам! Может, его Гайра бросила?
— Ты что, – гудит другой. – Она же сама за ним в Белую ходила, отдала ему свое довольствие, чтобы отыгрался…А Шестак возьми и все продуй! Шана тормознула, делая вид, что чистит сапоги о снег. Прислушалась.
— Как не продуть этому железному пыхтуну! Скольких он уже затоптал своей четверкой?
— Дурак ты. Никто не заставлял Шестака садиться. Влез в долги, а играть не умеет…
У Шаны закололо в горле и она растерянно ответила неизвестно кому:
— Но я ведь не знала. Ни о ком не знала. И не хотела. А Гнату даже помогла, сама помогла!
— Трезвей дома, сестрица, — весело сказал ей встречный десятник.
В подъезде встретил Гнат, снова поблагодарил, что дала тот раз в долг. Знал бы он… Шана заперлась, растопила печь. Завесила тряпкой крохотное окно, нырнула под топчан. Подцепила пласт тощей корки линолеума, свернула вбок. Извлекла плотный кожаный конверт. Раскрыла, пересчитала пластинки. Если поменять печь, то к Новолетью останется еще на восемь таких же. И на пяток платьев, о которых мечтала. И не к Новолетью, а уже весной! Вот итог ее изнуряющей тело и точащей душу работы. Разве она сделала кому-то плохо? Напротив – даже спасла!
— Где б вы без меня были, — сказала девушка смежной с соседями стенке и, рассмеявшись, прошлась по комнате, обращаясь к невидимым слушателям, словно жрица.
— Боги сказали — живите. Сказали – укрепляйте благо и растите над собой. Чем же Шана с Длинной стены им неугодна? Она выполняет наказ! – девушка собрала блестящие, как золото, пластинки в веер и, приложив короной к голове, закружилась маленьким вихрем.
— Я спасаю вас, дети. Храню вашу жизнь! Я Делия, Мать Живого, я душа мира! Хахаха!
Люди ее почитают. Она в силах радовать их и печалить. Влиять на них. Менять их жизнь. Шана вспоминала своих соперников, и ясно увидела того студента. Шестак, или как его.
Ты его убила.
Недавно разозленные люди обвинили Жмыха в обмане. Он напомнил, что всю игру даже карт не касался, передав это дело случайному зрителю. Несчастного зрителя схватили за шиворот и вывели на улицу. Больше Шана его, вроде, не видела. А еще раньше…
Только теперь она осознала, что сделала за эти месяцы очень много. Больше, чем нужно.
Ее охватил жгучий, отчаянный стыд. Бросив пластинки, сорвав с оконца тряпку, Шана бухнулась на одно колено, обращаясь к приветливо-рыжему закатному лучу.
— Прости меня, светлая госпожа! Я глупа и недостойна смотреть на живой свет, дар богов! Я занялась дурным, нечистым. Обещаю тебе, что не буду причинять зла ни себе, ни другим твоим детям! Уйду из игры, как кончится договор, это уже скоро! Обещаю отдать половину добычи обделенным. Только прости!
Она дрожала, не смея поднять глаз на медленно уходящий луч. Боль и ломота вернулись с прежней силой, но она терпела. Когда вокруг стало темнеть, нетвердо встала на ноги.
Лежа в зыбкой постели, Шана укутывалась в тонкое одеяло и все не могла согреться. Дернула ткань на себя – она плохо потянулась. Девушка открыла глаза и глухо завыла, втираясь спиной в стену. Рядом с ней, почти касаясь, лежала на боку женщина.
— Ты… кто?! – пролепетала Шана. Женщина открыла глаза – у нее было Шанино лицо. Только не узкое, с кругами у глазниц, как у Шаны настоящей, а гладкое и свежее.
— Твоя сестра. Холодно уходить.
— Но ты же – я! – возмутилась девушка, несмотря на стягивающий руки и ноги ужас. – И нет у меня сестер!
— Разве ты сейчас такая? – спокойно отозвалась гостья. – Мы разные.
— Я стану такой, как была! Вот уйду от Жмыха, и стану. Я обещала. Слышишь? Убирайся!
Она столкнула другую Шану на пол и услышала противный хруст. Гостья никуда не пропала, только простонала, схватившись за шею. Шана пришла в смятение – как можно нарушать обещание богине! Да и вдруг это вправду ее сестра? Маленькая Хена умерла в полгода, когда Шане было пять. Как она выглядела бы сейчас?
— Тебе больно? – коснулась она пришлой девушки. Та уткнулась в пол. Шана выскочила в переднюю, вернулась с пузырьком и взятой у Жмыха пипеткой. Умаслила запястья гостьи и ее пальцы. Приподняла голову, открывая шею.
— Это хорошее масло, оно поможет. Тебе лучше?
Голова отяжелела и ткнулась в пол. На Шану смотрела ее копия, грубовато выполненная из меди и срезанных с кого-то темных волос. Копия широко улыбалась. — Спасибо, сестренка! – проскрежетала уродка, не разжимая крупных металлических зубов. Ледяные руки поднялись и стиснули девушку в страшной силы объятиях. Шана закричала. И кричала до тех пор, пока не проснулась в пустой квартире.
Печь опять остыла раньше времени. Было холодно, темно и пахло лекарствами.
Большая игра
Жмых объявил о «незабываемой неделе» перед большой починкой Стафа, и люд попер валом.
— Народ разгорячен, народ доволен, — говорил старик, растирая ей плечи. – Как мы их! Все идет удачно, деточка. Теперь про Стафа узнают даже за горизонтом!
— Далеко, — согласилась Шана. Каждый вечер она снова тешила горожан. И каждый раз, ложась спать уже под утро, говорила себе: «Не обижай их теперь. Главное – не обижай».
В предпоследний день люди хлынули в таверну еще с обеда – когда Шана втиснулась в Стафа, публика облепила все лавки, табуреты и столы, ссорясь за места в очереди к заветной тумбе. Люди разных префектур смешались в кашу. Впервые она видела заводского приказчика, нехотя уступающего место разлохмаченной старухе с Синего форта, работяг, опершихся локтями о спину ментора, жреца, скопом благословляющего детей Народа на удачу. В толпе начали воровать, но десяток бойцов быстро пресек негодяев. В Стафалланце стало невыносимо душно, дикий гвалт быстро утомил ее.
Началась игра, и люди сгрудились перед самым носом. «Не больше двух конов с брата!» — предупредил Жмых. И началось. К вечеру Шана похудела – горячее нутро согнало с нее семь потов. Глаза начали слепнуть от постоянного вглядывания в мутноватые стекла, а руки от локтей и ниже вздулись веревочками жил.
Победа, еще победа, ничья. Раздосадованного мужика оттеснили молодые парни, вежливо пригласившие к игре сухого, мятого старика – совсем уж древнего, старше Жмыха. Один парень взялся было за карты. Старец отнял колоду и ловко перетасовал редким, чуть не шулерским манером. Не отрывая внимательных водянистых глаз от Стафа, раздал карты быстрыми, хлесткими бросками. Собрал карты и палочки в кулак. Сильно подбросил кубик. Поймал. «Хорошие внуки, и дед молодцом», — подумала Шана.
Соперник почти разнес Шану в первых ходах, и не собери она все свое внимание, поражения было бы не избежать. Ум и пара удачно попавшихся карт помогли девушке вывернуть на ничью.
— Еще, — бесцветно сказал старик. Жмых покивал и принял деньги. Теперь стало легче, но гость и впрямь оказался мастером игры. Окончилось снова вничью.
— Интересно, – проскрипел дед. – Еще.
— Простите, но не сегодня, – печально сказал Жмых. – Лимит – два кона.
— Удвою ставку, — игрок не просил, а скорее отмечал факт. Жмых побарабанил пальцами по Стафову плечу и сказал:
— Нельзя, дружище. Все, кто тут собрался, ждут игры со Стафалалнцем, а многие уже не успевают! Приходите завтра, буду рад.
Старика окружила голова очереди, его окликали и шлепали по спине.
— Говорят тебе – нельзя! Тут все равны! Подъем, дедуля! Ишь, наглый.
Старик молчал, его спутники отпихивали самых настойчивых. Шум поднялся до потолка.
— Хорошо, хорошо, — скрипуче произнес игрок.- А если я поставлю это?
Он быстро передал что-то Жмыху – из своих амбразур Шана не видела ничего, кроме стола и части зала. Люди продолжали бушевать. «Опять подерутся», — устало решила девушка и вздрогнула от толчка – Жмых оперся на Стафа всем телом. Ближние посетители замолчали, пялясь куда-то вправо и вверх – видимо, на Жмыха. Он громко булькнул что-то невразумительное и севшим голосом сказал:
— Доброго вечера, господин Внутренний Проректор! Простите старого дурня за дерзость, однако этого я принять не могу. Но держать ваш знак – высшее счастье для меня.
Оба парня вопросительно глянули на игрока, тот вяло отмахнулся и, проведя ладонью по обметанной седым пухом голове, поднялся с места, принимая от Жмыха свою вещь.
Нутро таверны загрохотало – совсем необычно, по-новому, почти складно. Все, до кого доставал обзор Шаны, встали, попятились, отшатнулись назад. Мужские, старческие, девичьи, чистые и грязные лица перекосило. Все, кто носил форму, вытянулись по струнке, залпом гаркнув «Сотню добрых лет Народу!». Стало свободнее дышать. У входа возились – некоторые зрители спешно покидали зал. Одна Шана осталась сидеть.
— И вам доброго вечера, друзья, — проскрипел странный гость, чинно усаживаясь на место. Никто ему больше не мешал.- Всего один кон, — поднял он глаза на Шану. – Пожалуйста.
Расклад уважаемого старика оказался слаб. Шана помнила, что проигрывать нельзя.
— Так-так, — Проректор нахмурился и заглянул девушке в самую душу. Она оторопела и опустила взгляд, упершись лопатками в твердую спину монстра.
— Вы… можете взять деньги, господин, — натужно произнес Жмых откуда-то из-за Стафа.
— Бросьте, — старец, сопя, все пытался заглянуть за зарешеченные, закрытые стеклом прорези в уродливой голове. – Позволите?
Он нагло пощелкал истукана по медному лбу, достал длинное перо и постучал им в сияющие в свете тусклых ламп глазища. Молодые окружили Стафа, рассматривая и трогая, казалось, все детали механизма. Шана втиснулась в металл как можно глубже, дрожа и сгорая от ледяного пламени, гложущего ее от спины до затылка. Внутренний Проректор, первая сила Страны после Трех богов и господина Ректора, хочет расколупать орех и докопаться до правды. Сейчас будет недоумение, потом – жаркий позор, а после — хорошо, если суд. Кривой дом, селитряные работы? Виселица? На Торговой вешают воров, да. Ты никогда это не видела, потому что боишься смотреть на плохое.
— Прошу прощения… Механизм довольно сложен и тонок… — прозвучало в ее черепе. Она зажмурилась, не желая погибать. Стуки кончились, теперь голоса решали ее судьбу.
— Послушайте, как он, все-таки, работает?
Жмых начал сбивчиво объяснять. Фоном ему служила мертвая тишина. Старик не перебивал, и только когда хозяин Стафа закончил, прошмакал:
— А как подается пар? Только не говорите, что вещь доконечная.
— Конечно, нет! Стафалланец – мой труд. Он запитан от котла – если угодно, можете осмотреть. Пар идет сюда, в распределитель, и поднимается к трубкам приводов.
— Так. А чем он думает?
Жмых осмелел и уже бойко рассказал о чувствительных пластинках ладоней Стафа, различающих поверхность карт и палочек, в свою очередь имевших каждая уникальную филигрань из тонкой проволоки. Таким же материалом покрыта тумба, и Стаф легко распознает масть и достоинство карт соперника. Некоторые слова истинная движущая сила Стафа слышала впервые, да толком и не слушала. Она скрючилась, насколько позволяла тюрьма, и только легкая вибрация бегущего под ногами пара скрывала ее дрожь. Наконец, снаружи что-то произошло, и мучение прекратилось. Жмых молчал, посетители сдержанно гудели, громыхала мебель. Сейчас схватят! Шана обмякла в поймавшем тело коконе, как мертвая. Когда новый стук привел ее чувство, вокруг было темно. В бок снова постучали. Жмых вполголоса сказал:
— Все в порядке. Завтра он не придет. Спускайся.
Конец.
Снега лежало навалом, но он уже стал рыхлым и слоистым. Наверху от крыш до жуткой высоты разлилась восхитительная свежая синь. Внизу проявились пятна грязи, и они, пожалуй, единственный раз в году, радовали. А ночью во дворах сражались коты.
В первый день весны она, веселая, довольная, порозовевшая, летела вдоль пахнущих особой прелью коночных рельсов и осыпавшихся бурых фасадов на Хлебную улицу. На нее косились хмурые женщины, двое встречных мужчин заняли пустяшными вопросами, чтобы узнать, соответствует ли голос своей хозяйке, а попавшиеся по пути мехи… На то они и мехи, чтоб пялиться.
Разбрызгивая носами новеньких сапожек талый снег, Шана вбежала в знакомый двор. Поднялась, легонько затарабанила в темную, разбухшую с осени дверь. «Входи, не заперто!» – отозвался Жмых. На пороге встретил кот. Шана вбежала в комнаты, кот проследовал за ней и, обогнав, принялся скакать, урча и облизываясь.
— Не взяла я тебе колбаски, завтра принесу! Доброго, Жмых!
Старик поднялся ей навстречу из-за стола, занятого желтоватыми листами каких-то схем.
— Тихой, добрая гостья! Тебя теперь и не узнать! Ну, нашла себе дело? – улыбнулся он.
— Не нашла, а сделала сама. Скоро открою лавчонку на Пороховой, рядом с Белой таверной. И назову «У Стафалланца», как тебе такое?
— Всегда знал, что ты не пропадешь! — восхитился Жмых. – Но какая ты стала за месяц!
— Что, хороша? – девушка закружилась, превратив свою юбочку в колышущийся серый цветок. Старые вещи сменились черной кожаной курткой, ладным жакетом и сорочкой с белоснежным воротом. На голове красовалась плотная шапочка, украшенная достающим плеча хвостиком с кистью на конце, как любили носить центровые дамы.
— Прекрасна! – заявил Жмых. – Встреть я тебя при другом раскладе, сразу бы скинул лет с дюжину. Но ты – дочка моя, маленькая Шана!
— И я тебя люблю! И Стафа! Куда б я без вас! – Шана подскочила к старику и, повиснув на его шее, крепко чмокнула в дряблую щеку. – Но это не все. Поздравляй дальше!
— Ох, еще сюрпризы? Ну, давай.
Она уселась на заменяющий стул ящик, расправила складки юбки.
— Он зовет меня. Сказал, что готовит венец.
— Уже? Это ведь чудесно, милая! – растрогался Жмых, садясь напротив. – Когда свадьба?
— Перед Новолетьем. Всего три месяца осталось! Ты – первый, кого приглашаю. Придешь?
Старик заерзал, сопя, и принялся перебирать свои чертежи.
— Видишь ли, Шана, не могу обещать. Я даже не знаю, буду ли жив и цел послезавтра.
— Почему? – встревожилась девушка. — Кто тебя давит?
— Кто, кто. Тот, кто полюбил Стафа больше других. Господин Внутренний Проректор.
— Опять? – поежилась, вспомнив зиму, Шана. – Я думала, он просто спросил тогда, и все.
— Нет. Его люди приходили ко мне и просили перевезти Стафа в Университет. Не изучать – в том, что Стаф – машина, я их, вроде, убедил. Проректор хочет, чтобы он продолжил играть, но уже на их условиях. Мне обещали треть дохода.
— Но ведь это хорошо! Я-то думала! Пара недель у меня свободна. Давай подурим их, а там и Стаф сломается, — хихикнула Шана. – А ты найдешь другого игрока, взамен меня.
— Ты умна, — невесело произнес Жмых. – Я тоже так думал, но до сих пор не нашел никого легкого и шустрого, кто играет хотя бы не хуже тебя.
Комплимент Шане понравился, но и печаль старика ее тронула.
— Ладно тебе киснуть! Помнишь, я же не железная, найдется кто-то еще! Я помогу, поспрашиваю ребят с Длинной стены, а ты сходи, что ли, на Скотобазу? Там всегда хватает ловкачей, – улыбнулась она, однако старик только отмахнулся.
— Я везде искал. Не нашел ни одного, понимаешь? И это еще полбеды. Господин Проректор хочет установить Стафа прямо во Втором корпусе, под боком у Ректората.
— Ну и что? Подвал он и в Универе подвал.
— Если бы! Он дал комнату на втором этаже! Да, я заговариваю им зубы про массивность машины, делаю таинственный вид, когда они просят раскрыть секрет приводов! Даже делаю чертежи Стафа для отвода глаз! – он потряс пачкой листов и бросил их на стол. – Но там внизу склад. Как я ни бился, Проректор непреклонен. Теперь в Стафа будет не попасть, а значит, и игре, и мне конец!
Шана задумалась, осознав безвыходность положения Жмыха.
— Переезд назначен на послезавтра, даже телега готова! Пару дней я повожу их за нос, а потом… — он заскреб столешницу ногтями и понурился.
— Слушай, – девушка решила хоть как-то смягчить участь старика. – Наплети им, что договор с хозяином Белой таверны требует еще месяц игр! Поговори с ним, заплати, если что, я помогу! Потянем время, а там и человека, может, найдем! Слышишь?
Жмых поднял голову. Поморгал. Неуверенно протянул:
— О таком не думал. Послал же мне тебя Творец той осенью! Дельная мысль! — Он вскочил с ящика, лихорадочно забегав глазами по комнате. Перелопатил листы, бросил, выдвинул ящик в столе, вскинул голову, уставившись на Шану не хуже Стафалланца. И застыл. Радужки его глаз будто вертелись, как маленькие спирали.
— Все верно, — наконец, произнес он. – Совсем без дела я не сидел. Почистил Стафа, расширил нутро, приготовил кое-какие мелочи.
— Ну вот, — облегченно сказала девушка. – А ты унывать! Надо идти до конца!
— Точно! Шана, детка, — склонился он над ней. – Ты сейчас сильно занята?
— Ну, с часик есть.
— Хватит и получаса! Проверишь, как Стаф ведет себя теперь?
Комнату с чудищем ярко освещали свечи. Кот увязался за Шаной, норовя прыгнуть к ней на руки, шлепая лапами по ее ногам, окольцованным яркими радужными полосками.
— А ты перестал экономить на свете! – усмехнулась она. – Кот, не сейчас! Не хватало мне затяжек на первом выходе!
— Какие славные чулочки, — прокомментировал Жмых с доброй усмешкой. — Думаю, твой жених оценил их по достоинству!
— Оценит сегодня, — засияла Шана. – А ты не пялься, старый гуляка! «Подумать, и в этой красоте я хотела лазить по Кривой улице! Прости, мать Делия, что я оступилась тогда. Я держу обещание. Теперь все будет по-другому».
Стаф все так же изуверски улыбался, но больше не пугал. Жмых отчистил его от копоти таверны, и он сиял, как новый чайник. Всего пятый раз она видела его со стороны.
— Ух, какие валики-ролики, — указала она на привинченные к нутру затылочных пластин шестеренки, когда компаньон раскрыл вход. – Зачем?
— Чтобы Стаф лучше кивал, и открывал новые щели для дыхания того, кто внутри.
— «Тот кто внутри». А раньше это была только я! – фыркнула девушка.
— Уже ревнуешь? – улыбнулся Жмых.
— Ну тебя! Давай пробовать. И учти, если я порву вещи, убью тебя раньше универских!
Она скользнула в металлическое тело и ощутила больший простор. Мягкие стенки будто чуть отодвинулись, только вот маслом пахло особенно резко.
— Нет, что ты, будь спокойна, — уверил Жмых, замыкая пластины. Шана потолкала педали, с неудовольствием ощутив прохладную твердость. Старик зачем-то вытянул подкладки. Защелкнулась и кубовая голова. Кот забрался на тумбу и удивленно нюхал говорящего Стафалланца. Шана пошевелила пальцами – зверь в недоумении отодвинулся назад.
— Кот быстро выздоровел! У тебя золотые руки. Не думал пойти в Лазарет? Там всегда нужны хорошие врачи. Как ты его назвал?
— Для таких дел я уже стар. А кот… да не знаю. Так и зову его – Кот. Как устроилась?
— Нормально, только ногам неудобно.
Жмых появился в поле зрения, облокотился о тумбу. Печально заглянул в глаза девушки.
— Я и правда не мог придумать ничего стоящего. И никого, похожего на тебя, во всем Городе, не нашел. Пойми, Шана, ты лучшая. Я это увидел еще тогда, на Кривой. Ты очень, очень мне помогла. Этого я никогда не забуду.
— Спасибо…Ну, поиграем?
— Поиграем, — он дернул бутафорский рычаг тумбы. Позади Стафа раздалось зудящее гудение, и Шану больно кольнуло в спину.
— Ай! Жмых! Что за хрень? – крикнула она, стукнувшись в медную рожу и грудину.
— Прости меня, — он и не сдвинулся с места, чтобы помочь. – Думаю, вместе нам будет лучше, чем порознь.
Железные струны в ногах монстра на миг обвисли и натянулись с новой силой, разрывая плотную ткань чулок. В икры вонзились холодные острые пластины. Вместе с этим защелкали шестерни у затылка, быстро наматывая волосы девушки на свои зубья.
— Ты что!? – взвизгнула Шана, извиваясь в тесной камере. Ноги и руки разом скрутила жестокая судорога – мышцы сворачивались узлами. Жмых спятил! Скорей наружу! Но как? Машина наполнилась гулом. Шестерни изжевали ее волосы и задрали голову к темени Стафа. Кожа лица натянулась так, что глазам стало больно и щекотно.
— Что ты делаешь? Зачем? – вопила она сквозь слезы.- Открой, шлакоед!
В желтых стеклах замер Жмых – отступив на шаг, он вцепился руками в колени и, не мигая, приоткрыв рот, наблюдал. Стафалланец дрогнул и хаотично, будто еле сдерживая себя, начал трясти уродливым черепом. Шерсть кота встала дыбом, он сбежал в дальний угол и дико смотрел. Жмых смотрел с зачарованным, почти детским интересом.
— Что ты задумал?! Открывай! Скажу Баге, он тебя, выкидка, на куски порежет! – стало горячо и Шана не сразу поняла, что это кровь – сколько струн распороли ей ноги? Вместе с болью в ней взорвалась ясная мысль. «Это Жертвователь! Я же думала, думала, почти сразу! Отступник, мерзкий колдун! На все руки мастер! Маслами он лечится!!». Но и это исчезло с ослепляющей волной, прокатившейся по телу снизу вверх, когда из железных подошв выскочили по четыре лезвия, играючи рассекшие кожу, тонкое мясо и мелкие косточки, сделав пальцы ее ног втрое длиннее, чем положено.
Стаф взвыл и заходил ходуном. Тумбу било лихорадкой, и казалось, что двухцентнерная масса вот-вот сорвется с основания. Голова страшно стонала и тарахтела. Корпус гудел хаотичными ударами. На комнату осыпался мелкий снег потолочной и стенной пыли. Минуты через три все закончилось. Стаф устал и смолк. Старик, с трудом передвигая трясущиеся ноги, подобрался к самому его лицу и попытался заглянуть внутрь. Темно…
Стаффалланец захрипел и клюнул Жмыха в упор, разбив нос и губы. Жмых шмякнулся о стену, а фигура завопила нечеловеческой скороговоркой:
— Сгинь, вылюдь! Сама вылезу и порву!
Руки чудища потянулись к Жмыху, но цапнули пустоту — раз, другой, и с лязгом упали. Голова забилась, как крышка перегретой кастрюли. Стаф оторвал предплечья от тумбы и резко выпрямил их, разводя в стороны. Влажный хруст и пронзительный крик слились в единый оглушающий дуэт. Миг спустя внутри с треском лопнуло что-то большое и мягкое. Кот зашипел и, прижав уши, умчался прочь из комнаты, из подъезда, со двора. Стаф лязгнул и резко, мокро всхлипнул. Головища дернулась вбок и заклинила. Из-под медной челюсти показались, медленно раскатываясь, темно-красные дорожки.
— Все, – прохрипел старик. Уродец весело пялился на него. Жмых растер кровь по подбородку. — Какая сильная! – потрясенно вымолвил он. – Никто не заходил так далеко…
Он медленно приблизился к фигуре. Обошел вокруг. Потыкал палкой в голову, в мертвые пальцы. Провел по стыку спинных пластин, намертво схваченных запорами. Под ноги попалась лишняя вещь. Жмых поднял шапочку Шаны, увенчанную кокетливым хвостиком. Вытер ею кровавые потеки на Стафе.
— Прости, если сможешь, малышка. Я больше не сделаю тебе плохо. Никогда.
Заглянул в огромные желтые глаза. Поднатужившись, придал металлической голове правильное положение. Принес склянки и принялся капать в стыки машины бурые, алые и желтые составы. Приволок ворох одежды и начал драпировать фигуру, приводя в приличный вид.
— Я не хотел, но Проректор дал малый срок. Что успеешь за два дня? Надо верить…
Старик накапал немного жижи на ладонь и тщательно втер ее себе в лицо. Кровоподтеки, полученные от отчаянного последнего рывка Шаны, быстро рассосались, оставив небольшие розовые пятна. Целый час он сидел на полу напротив мертвого существа, поглядывая на него со смесью опаски и наглого любования – будто голодный на кусок сыра, который он задумал стащить с прилавка. А потом встал и поднес к тумбе стул, уселся. Достал из кармана коробочку. В ней были карты, четыре палочки и кубик.
— Оживай и играй, что ли. Я начну, — обратился он к Стафу, вкладывая в судорожно застывшие пальцы машины карты. Бросил кубик. Выложил засаленную карту на тумбу.
Стафалланец дрогнул, скрипнув суставами, и медленно опустил свою карту на стол.
561
Жалко девушку. Я сначала думала, что ее зажмет, потом поверила, что человек хороший попался, а оказалось рано радовалась.