Слово
Воздух был настоян той влажной вечерней свежестью, когда с сожалением осознаешь — вот и еще один день поник, исчерпался, канул в лету. То там, то тут, словно крохотные циркулярные пилы, свиристели кузнечики. Отдохнув за день, накопив звенящей энергии, они теперь дружно и самозабвенно выбрасывали ее из себя. Тут же, подобно высоковольтным проводам, разве лишь в миллион крат тоньше, звенело комариное племя, скапливаясь для известных им лишь целей у влажных мест. И действительно — днем куст как куст, а вечером, свежим летним вечером, так и тянет от него погребом и липким гнилым слизняком. В тот урочный час насекомая мелкота пришла в трепет и движенье, старательно наверстывая упущенное за день. Впрочем, еще час, другой — все и вся смолкнет, отойдет ко сну, замрет, зачарованно затихнет в своих тенетах, отдавшись царству ночи.
Высокие тополя, отбрасывая на восток бесконечные тени, уходящие в полумрак, молча, не колыша ветвями, созерцали плавный закат солнца. Наделенные даром дольше прочих зреть уходящее светило, они испытывали непреодолимый соблазн еще чуть-чуть продлить общение с благодатным потоком света, оттого влеклись ввысь каждая веточка, каждый листик напряженно вытягивался, напрягая свои целлюлозные жилки. И когда у мощных корневищ уже добротно расположились мгла и хлад, трепетная верхушка дерева еще зрит, еще дышит закатной малиновой полоской, неумолимо сходящей во тьму.
Между мощных стволов, обряженных в грубые рубища коры, сквозь прорехи которой нет-нет да и откроется голое тело дерева, — вилась тесным ручейком тропинка. Ее лоно, в основном наезженное и ровное, иногда прерывалось щербатыми рытвинами, как будто пороги наслоились на русло равниной речки и потоки разъяренной воды перемешиваются в бурлящие наросты на ее ладном теле. Вот и говорят, что дороги, словно реки, — тропки сливаются в проселки, те в большаки, как и великая Волга, — слагается из тысяч ничтожных ручейков. Это так, да только реки не перерезают друг друга, нельзя, плывя по той же Волге, пересечь Днепр. Впрочем, случается, что какая-нибудь речка перекатит насквозь затянувшееся русло другой древней прареки. Иссохший поток застал времена живших в его омутах ихтиозавров и горообразных длинношеих ящуров, лакающих его зеленую воду. Земные же пути паутиной трещин на старом холсте еще гуще пересекали, опутывали всю ойкумену — их не счесть. Иные их них уже занесло песком, засыпало камнями, они заросли густой травой — и никто не ведает былое на этой стези. Когда-то здесь топали бесконечные вереницы, опережая и отставая, делая краткие и долгие привалы, шли лиходеи, шли праведники.
Вот и наша тропинка, пересекая и сливаясь с прочими видимыми и невидимыми тропами, путляла меж седых тополей да скудных на зелень кустов ольхи, свыкшейся с пребыванием в тени гигантов. Наконец дорожка, круто вильнув, шибко побежала по прямой и чинной просеке, меридианом очерченной с запада на восток.
Две женщины быстрым шагом вышли на простор аллеи. Заходящее солнце, высвечивая фигуры, удлиняло их в струях вечерней прохлады, начисто съедая женское обличье, превращало в иссушенных идолов. Женщина, идущая слева, вела велосипед, удерживая его за руль. Искривив стан от усилия, она двигалась как-то боком. Широкие плечи, обтянутые линялой кофтой, прежде сиреневой, теперь, скорее серой; твердая, как цементный куль, спина; бесформенные ягодицы; сухие, будто вырезанные из узловатого дерева икры ног — все выдавало в ней крестьянку, смолоду собственным хребтом добывающую хлеб насущный. Она шла, выгнув вперед голову, по-старушечьи повязанную беленьким, в мелких крапинках платочке. Кожа ее лица потемнела от солнца, то уже и не загар, такой цвет лица присущ людям, изнурительно работающим на улице: на солнцепеке, на морозе, в дождь и в метель. Велосипед, ведомый ею, был нагружен закрепленным на багажнике мешком, обвисшим с боков, а на изогнутом руле висела большая хозяйственная сумка-чувал с большими карманами. Сквозь мешочную ткань проступали округлые ребристые формы, следовало заключить, что мешок набит консервными банками или чем-то сходным. Сумка же, наоборот, утрамбована мягкими фракциями, ее бока, как подушка, мягко пузырились, хотя и раздуты были сверх всякой положенной меры.
Справа, положив вытянутую руку на седло велосипеда, подталкивая на бугорках, шла молодая девушка. Она была чуть полновата, что, впрочем, не портило ее, наоборот, скрадывало ее формы, фигура становилось глаже. Ее ярко-желтые волосы непослушными пучками топорщились вокруг лунообразного личика, волнами ниспадали на узкие плечи. В отличие от спутницы, загар почти не покрывал ее обнаженного лица и рук. Да и сами пальчики ее были розовые и чистенькие, ало-крашенные ноготки были остро заточены, будто жала стрел, собственно, это не свойство хищных особей, маникюр — всего лишь признак цивилизации, совсем недавно пришедшей в деревню.
Резкий контраст! Почерневшие, изборожденные вздутыми жилами руки ее спутницы, расплющенные годами беспрестанной работы в поле, по дому, на мужа; с отметинами чернозема, навечно въевшимся в полукружье куцых ногтей, — эти руки благоухали теплом. Их прикосновение было целебным в минуту горести, они были щедрыми, эти руки. Ручка же девушки, демонстративно упиравшаяся в седло, порой напрягалась, кожа на косточках суставов белела — оправдано ли было такое напряжение, едва ли, это был лишь повод избежать упрека в праздности, да и со стороны казалось, что груз тащит все же одна — старшая.
Несмотря на кажущееся различие женщин, что-то общее было в их внешности, нечто неуловимое, казалось, одно обличье как бы вырастает из другого и, наоборот, растворяется в нем. Несомненно, этих женщин связывали близкие родственные отношения, быть может, то сестры или мать с дочерью? Приглядимся к лицам… Все схожее: и широкие брови, заостренные к вискам, и слегка вогнутый, но милый носик, и губы, и скулы — наконец, глаза — голубые, васильковые, будто летнее небо над желтым пшеничным полем. Правда, ресницы девушки густо очерчены черной тушью, они делают ее взгляд пронзительно надменным и неприступным, глаза же ее напарницы, обрамленные лучиками преждевременных морщин, смотрели просто и чисто.
Послушаем, о чем они говорят между собой:
— Мам, а тетка Валя приедет ко мне на свадьбу? — не рассчитывая на утвердительный ответ, скороговоркой выговорила девушка. Мать, углубленная в свою думу, живо встрепенулась на вопрос дочери:
— Чья такая тетка Валя?
— Да — саратовская… Мы ведь послали ей приглашение?.. Как ты думаешь, не побрезгуют они с мужем деревенскими родственниками? Он у нее такой деловой интеллигент, разве он сядет за стол с нашими мужиками?
— Ну, не приедут, так еще лучше — цацкаться с ними, то им не так, эдак им не этак!
— Мам, а вдруг они подарят мне ковер или холодильник?.. А может, денег много дадут… Мам, а они ведь богатые, да?
— Нам-то какое дело до ихнего богатства… Не зарись, дочка, на чужой достаток, он лишь душу разбередит, в грех введет — озлит на людей, свое счастье не заметишь…
— Мам, а они, наверное, в церковь не пойдут смотреть на обряд венчания? Вот чудные, неужели они думают, что мы совсем темные? Венчаться в церкви так красиво, так интересно: горят свечи, поют певчие, потолок высоко-высоко… Уж ради этой красоты стоит венчаться, да и память на всю жизнь останется! Правда, мам? На всю жизнь, не как у некоторых — расписались в сельсовете, отпьянствовали, отплясали, частушки отгорланили и все… Так скучно… интересно, когда в церкви, когда золотые венцы над головой, когда играют не марш Мендельсона на пластинке, а поют певчие тонкими чистыми голосами, когда пахнет ладаном, а не хлоркой, когда воздух настоян верностью и вечностью, а не косноязычием Аграфены Сидоровны, председателя сельсовета. Правда, хорошо, мам, я правильно горю, мам?..
— Хорошо, дочка, хорошо…
— Мам, а может, тетка Валя все же пришлет на свадьбу какой-нибудь подарок?.. Бог с ними, пусть уж лучше тогда не едут…
— Да что ты все, тетка Валя, тетка Валя… Нужны мы им, как телеге пятое колесо… Когда мы с отцом-покойником сошлись, от них даже открытки не пришло, да что вспоминать-то, Бог с ними…
— Мам, а помнишь, как у Светки на свадьбе гармонист с табуретки упал, а гармонь ему по зубам… Вот смеху-то, ха-ха… — дочь безумолчно тараторила, вспоминала все пустяшные подробности, что лезли в голову, безудержно хохотала. Мать же была молчалива и задумчива, да и как тут не закручиниться — выходила замуж последняя дочка, любимый последышек.
Ну вот — картина прояснилась…
Дочь и ее мать возвращались домой с очередными покупками к готовящейся свадьбе. Осталось назвать их: мать кликали теткой Варварой, а ее дочку, ставшую невестой, — Ритой.
Подул холодный пронизывающий ветерок. Небо на востоке стали заволакивать наливавшиеся чернотой тучи. Ветви деревьев скрипуче застонали, заколыхались, наполнившись порывами ветра, словно паруса изношенных бригантин. Их мерзкий скрип скрывал в себе до поры до времени не то какой-то давно просящийся на волю дух, не то особенно страшную тайну. Обычно сырой летний ветер наполняет воздух свежим озоном, электризует его, насыщает атмосферу бодрым азартом, однако сейчас его густые пассы вносили какую-то духоту, замыкали пространство до размеров наглухо закупоренной комнаты. В душе рождалась ощущение щемящей безысходности, возникала непонятная, беспричинная тревога.
У дочери исчезло радостное оживление, ее мать еще более замкнулась, они шли молча. С безмятежного запада еще покойно струились лучи заходящего солнца, они бесцеремонно проецировали фигуры женщин в уродливые темные пятна, начисто терявшие человечий контур. Дочь, с целью ускорить бег времени, принялась как бы заигрывать с собственной тенью, монотонно идти или догонять ускользавшую и все же приклеенную к ногам черноту. Забава даже увлекла, развеяла девушку, и она уже была готова вновь затеять пустой, беспредметный разговор… Как вдруг — что это?!
Что-то бесформенно темное настигала их собственные тени. Какой-то округлый ком на коротеньких остреньких ножках. Приглядевшись, можно было различить контуры огромной свиньи, вот и уши торчком, вот в повороте просматривается кургузое поросячье рыло. Несомненно, их догнала, а может, и преследует огромная свинья.
Дочь зачарованно уставила взор в страшный скотий силуэт.
— Ма-ма!.. — наконец еле выговорила она сдавленным голосом и указала слабеющей рукой вперед.
Мать и дочь одновременно оглянулись назад.
— За вами не угнаться, подруженьки мои, аж я вся зарделась, — густым певучим голосом пропела женщина, что внезапно оказалась позади них.
— Она!.. — екнуло в сердцах дочери и матери. — Она проклятущая!
— То была их односельчанка, уже не молодая, крупного сложения баба с огромной, словно коровье вымя, грудью, свисшей до самого пупа. На ее мясистые телеса, безмерно укрупняя их, был натянут цветастый сарафан, усеянный по черному полю абрисами диковинных растений, то ли цветов, то ли водорослей. Ее лицо, оплывшее жиром, было покрыто нездоровым апоплексическим румянцем, сползавшим к шее в лиловый, а затем уже землистый оттенок. Ее крючковатый нос в малиновых прожилках выступал далеко вперед над бесцветными, стянутыми в тонкую нить губами. Ее глаза, запавшие вглубь меж тяжелых мешковатых век, были черны, как поддувал потухшей печи. Если бы не матовый блеск желтых белков, то можно было счесть, что вместо глаз у нее пробуравлены два черных бездонных отверстия. Смотреть в эти глаза невозможно, ваше сознание невольно стала бы искать укрытия от такого колючего и недоброго взора.
Так вот, эту неприятную женщину вся окрестность считала ведьмой, все чурались ее, всякая встреча с ней предвещала недоброе. Когда в разговоре среди деревенских баб (и даже мужиков) она упоминалась, то говорящий переходил на шепот. Громко произносить имя всуе, а уж тем более прилюдно клясть ее остерегались. Не дай Бог, ведьма прознает о своем хулителе, и тогда — беда! Большинство невзгод, то и дело случавшихся на селе, объяснялось ее кознями, в том виделась ее колдовская воля, ее бесовские чары. Наговоры… напраслина?.. Да нет!.. Не раз лицезрели ее бродящей совершенно голой по лесу, заставали махавшей своими рейтузами в сторону соседей, а потом у тех случалось несчастье, примечали подкладывающей комья волос и пакли под пороги домов, видели разбрасывающей зерна у чужих калиток. Да и местные знахарки уже не брались отчитывать заболевших людей, прямо указывали на колдунью и возраставшую ее черную силу. И то правда, она даже не поддавалась публичному осуждению, даже сама мысль — призвать ее к ответу со страхом отвергалась как бесполезная и поэтому неприемлемая. Считалось, что на нее не действует ни крест, ни молитва, не говоря уже о простом взывании к человеческой совести. Бывалые люди говорили, что есть такие святые старцы в дальних монастырях, которые смогут сладить с ее силой, да где их искать, да и кто пойдет, а вдруг она вызнает, держись тогда его семья… Все боялись этой женщины, одно слово — ведьма!
И вот теперь эта страшная женщина, откуда ни возьмись, перевоплотясь из огромной свиньи, настигла мать и дочь. Они почувствовали, разом ощутили — нет, не ужас, а какую-то апатию, равнодушие, неминуемую развязку, начало конца. Они знали, на сей раз им не миновать этой участи. Вместе с тем их огорошенный мозг уповал — быть может, это просто наваждение, быть может, это просто жуткий сон, и вскоре пелена его спадет с глаз… Но нет, редко два человека одновременно грезят одинаково, дай Бог сейчас им подобные сновиденья, они дорого бы отдали за такую возможность. Но, увы, тут был не тот случай. Мать и дочь придвинулись друг к дружке — вот и пришел их роковой час, даже имя Господне покинуло их память, они были беззащитны.
— Ну чего вы встали как вкопанные, девоньки мои? Что молчите, чай, язык проглотили или я не ко времени? А уж как я спешила, как спешила, уж так соскучилась по вас, мои глупенькие, особенно по тебе, красавица, — и ее колодезно-ледяная рука, неимоверно вытянувшись, схватила цепкими костлявыми пальцами нежный девичий подбородок и резко повернула голову девушки. — Чего, моя кралечка, глазки опустила, аль боишься меня, а ты не бойся, я тебя не съем?..
Мать и дочь стояли, парализованные страхом, мысли покинули их разум, да они и не ощущали себя вовсе, будто их уже и нет в живых, то были уже не люди, а гипсовые манекены, которые можно разобрать по частям, сложить в штабеля, выбросить на свалку. Грубые пальцы колдуньи настойчиво приподняли девичий подбородок.
— Посмотри, посмотри на меня, моя душечка, посмотри…
— Рита! — пересохшим языком еле прошептала мать, на крик не хватило сил, но тот шепот все же пробудил девушку, на мгновение вывел ее из небытия.
Однако, при всем желании не смотреть в глаза ведьмы, она не могла совладать с собой. Опущенные веки поднялись, ее взгляд уперся в черные бездонные зенки колдуньи. Будто электрический разряд щелкнул меж их глазами. Током ударило в голову Риты, отдало конвульсией в сердце, в ноги.
— Ах ты, моя кралечка, к свадебке готовишься, к свадебке — хорошо! — и, опустив железную руку, ведьма, наконец, отвела свой цепенящий взор. Теперь она уставилась на мать. — Ну что, Варвара, продуктишки везешь, припасаешь к гулянке?.. Я вижу, чего только нет в мешке… А меня, меня-то — пригласите? Уж как я люблю гулять на свадьбах, так уж я люблю свадьбы! (Господи, какой ужас, такая свадьба, хуже похорон). Ну что, пригласите, али нет?!
— Приглашу, Матвеевна, — как истукан промямлила мать.
— Так смотри, не забудь, я ведь приду, — со зловещим холодом в голосе выговорила ведьма. — Я приду!.. Ну а ты, Варя — понеси мешочек-то на плечиках, сытней ляжет гостям на желудок, вкусней станет, коль потом твоим пропитается, а может, и слезками просолится. Чего уставилась!.. Бери, взваливай мешок… — Варвара, словно сомнамбула, с несвойственной для ее лет силой и прытью оттянув зажим багажника и резво выгнувшись, взгромоздила двухпудовый мешок на свое плечо.
— Вот и ладно, ишь, как у тебя ловко выходит, ну и сумочку прихвати…
Девушка подхватила велосипед, мать левой рукой сняла сумку с руля. Тяжелый саквояж рванул к низу, но, удержанный на весу, дернулся и замер, словно чугунная гиря часов ходиков.
— Запряглась, сердечная, сама влезла в хомут… Ну так иди, но-о, милая, но-о поехали! — словно погоняя лошадь, прокричала ведьма.
— Куда ж мне идти-то? — еле шевеля губами, простонала Варвара.
— А куда шла — домой иди… А с дочкой, с Ритулечкой твоей, я двинусь другой дорожкой, которую тебе знать незачем. Чего не знала, то уж не узнаешь — правда, я говорю девонька? — ведьма обратилась к стоявшей, потупив глаза, Маргарите. Она присутствовала при гнусной потехе над матерью без всяких эмоций, даже искорка протеста не мелькнула в ее мыслях. Все естество девушки выражало отчуждение, она словно окаменела.
— Ну, коли молчишь, значит, согласна. А ты (к Варваре) иди, иди своей дорогой, но-о-о, поехали, милая!.. — приказала ведьма, кольнув женщину дьявольским взглядом. И та пошла, еле волоча налитые свинцом ноги, то и дело оглядываясь на покинутую дочь. Тучное тело ведьмы все более и более заслоняло фигуру Риты от застилаемого слезами неутешного материнского взора.
Дочь не понимала происходящего, не понимала, почему ушла Варвара, оставив ее наедине с омерзительной старухой. Ослабевшим разумом она непонимающе фиксировала (словно фотокадрами) медленно удалявшуюся пожилую женщину, ее мать, бросившую Маргариту на произвол судьбы. Но вот сиротливая фигура растворилась, растаяла в сумеречной дали.
Туман, струями сизого дыма выползая из-за стволов старых тополей, тягуче застилал просвет аллеи, ветер, растратив свою силу, ослаб настолько, что даже шелест ветвей стал неслышен. Застывшая тишина, остекленев до звона в ушах, заполнила собой все округ.
— Очнись! — грубый толчок в плечо вывел Риту из оцепененья. Ведьмин пристальный взор холодил до самого сердца, — Пошли, пошли, красотка, скорей! — и, повернувшись к девушке спиной, переваливаясь, словно утка на коротких и толстых ногах, старуха двинулась вперед.
Рита поначалу не сообразила, что от нее требуется… какое-то время оставалась на месте, только еще сильней стиснула руль порожнего велосипеда. Ледяной окрик колдуньи: «Эй!» — вынудил поспешить той вослед. Постепенно разум, вернее, способность воспринимать происходящее, возвратилась к девушке. Нет, она не гадала о том, что с ней станется, она не вспомнила о матери, исчезнувшей вдали, она не думала о своей ужасной вожатой. Она просто смотрела во все глаза. Она впитывала в себя окружавшую ее посиневшую зелень, она вбирала в себя ставшие глянцевыми сумеречные стволы тополей, она зрила уходящие полосы отсветов вечерней зари, перечертившие мрачное небо. Но особенно явственно воспринимала она гладкую, блестевшую, словно полированная доска, тропинку, дорожку, по которой они шли. Девушка созерцала окружающее ее, но это была не привычная с детства среда, это был бездушный мир, какой-то провал в памяти, словно погасшее пламя свечи.
Ведьма замедлила шаг, остановилась. Рита поравнялась с ней.
— Нам сюда, — молвила старуха и свернула в самую гущу уже черной листвы, в какие-то жуткие заросли. Скользкие сучковатые ветви хлестали по рукам, по лицу, больно царапали кожу. Девушка пригнула голову, лавируя велосипедом, смягчая удары веток, она наконец выбралась из непролазных дебрей. Перед глазами открылась странная поляна…
Рита огляделась. Поляна обставлена тесно сбившимися, обвислыми, разлапистыми елями, создавшими непроницаемую для света стену. Ее свод перекрыт натянутым на мохнатую колоннаду елей пожухлым, словно заношенное сукно, низким небом. Тон которого был везде одинаков. Хотя бы всполох зарницы, хотя бы отблеск ушедшей луны в облаках… Рита уже не ведала, где север, где юг… Да и вообще, она не понимала, куда ее завела ужасная колдунья, как печь на пепелище маячившая впереди. Девушка впервые здесь, хотя вся окрестность еще с детства исхожена вдоль и поперек, она знала все укромные уголки, все потаенные места своей округи. Но почему забыта эта поляна, запрятанная среди угрюмых елей, да и откуда и сами ели, они отродясь не росли в тех местах? Куда завела ее колдунья, в какие такие дебри? Околдованная удивительной панорамой, Рита пристально осмотрела все вокруг. Чешуйчатые стволы елей, усыпанные бархатными лишайниками, надежно скрывали таинственный уголок от внешнего мира — мира людей. «Да и бывал ли тут человек?» — мелькнуло в голове девушки, продолжавшей разглядывать невиданное зрелище. Устланная, будто мягким ковром, густой порослью клевера (сплошная кашка беленьких цветочков) в центре поляна была взрыта геометрически правильными рядами холмиков. Они напоминали надгробные насыпи, такие же продолговатые, такие же аккуратные. Иные из холмиков еще не обросли клеверной кашкой, сквозила рыжая ссохшаяся глина, вот и совсем свежий холмик — совсем сырой, еще не просохший, только что присыпанный. Рита еще не успела воскликнуть от ужасной догадки, как рядом с ней уже стояла ведьма, ее лицо, будто подсвеченное снизу фонариком, внушало ужас, ноздри хищно раздувались, редкие зубы во рту хищно клацали, запавшие глазницы были мертвы. Ведьма, приблизив смрадные уста к ушку девушки, нараспев юродствуя, произнесла:
— Ты хочешь знать, что здесь закапано, моя кралечка? — хмыкнула ядовито, — неужто еще не догадалась? — И выкрикнула гортанным криком, — То могилки не родившихся младенцев, младенцев, умерщвленных в чреве матерей!..
«Матерей-терей-ей-ей…» — разнеслось многоголосое эхо, резонируя в стволах елей.
Рита вздрогнула всем телом, как бывает во сне:
— Как младенцев, неужели младенцев — так их хоронят здесь?
— Тут, тут их место! — отрезала старуха и, зловеще помолчав, добавила. — Они еще не обрели душу, они еще не люди, их не признают за Божье подобие, поэтому они достались нам!
«Мам-мам-мам…» — опять откликнулось затухающее эхо.
Ведьма продолжила, — Отвергли их те, кого они могли называть матерью.
— Мама, мама! — вдруг, раздирая уши, раздался детский крик. — Мама!..
Риту всю передернуло, ее взор напал на источник леденящих душу звуков. На одной из ближайших могилок зашевелился дерн и раздался в стороны, земля вздыбилась и из рыхлого грунта показалось что-то белое, тряпичное… Приглядевшись, девушка разглядела матерчатый сверток, который на глазах стал разворачиваться, выставляя свое содержимое. Им оказался маленький уродливый скелетик, вовсе не похожий на человечий костяк. Но скелетик как-то на глазах стал меняться: вытянулся, раздался вширь, сделал шаг, другой и, убыстряя шажки, побежал к тому месту, где стояла Рита и ведьма.
— Мама, мама! — радостно вопили косточки тонким детским голоском, чем ближе они оказывались, тем меньше в них оставалось от костей. На расстоянии метров десяти, когда уже ни что не мешало видеть происходящее воплощение, Рита различила, что это была трехгодовалая прелестная девочка с пухленькими ножками, с волнистыми, рассыпающимися за плечиками каштановыми волосиками, девочка по-детски косолапо бежала к Рите и что есть мочи верещала: «Мама, мама!»
Маленький призрак приближался, раскрыв для объятия ручонки, еще секунда-другая, и он ухватится за Маргариту. До того застыв, как вкопанная, девушка вдруг дико взвизгнула и ринулась к спасительной чаще. Вслед ей зазывно звучало:
— Мама, мама!.. — кричал уже не только ребенок-призрак, восставший из праха, шумели все холмики, усеявшие страшную поляну, все многочисленные их обитатели. Сердце девушки готово было вырваться из груди, горло пересохло, легким не хватало воздуха. Но она бежала, бежала медленно и долго, как во сне. Наконец она споткнулась о вывороченный корень, упала и затихла в беспамятстве.
Но даже утрата сознания не могла оградить ее от цепких лап ведьмы. Которая сочла бесчувствие Риты непозволительной роскошью, как будто та бесцеремонно посягнула на отведенное колдунье время.
— Вот еще чего обмороков нам не хватало, что за телячьи нежности?.. — проскрежетала старуха, а потом гаркнула, заставив зазвенеть воздух. — Вставай, вставай, девка!
Ее слова, вроде простые и лишенные колдовского смысла, резанули слух девушки хлестким ударом бича. Рита очнулась, вздрогнув всем телом. Ее еще не окрепший рассудок сразу же был сжат удавкой ужаса, положение ее было безнадежным. Рита покорно поднялась, помогая ногам, ставшим ватными, не менее немощной рукой. Ведьма же смотрела на ослабевшую девушку ядовито-брезгливым взором, мол, — «Ну каково, тварь?». Маргарита понимала нарочитое презрение, намеренное глумление над собой, как над ничтожеством, но даже мысленно не была способна на протест, животный трепет разъел в ней волю противоречить, противостоять, он действительно превратил ее в безропотную скотину. Если она временами и осознавала себя: свои чувства, свой страх — то уже это не было человечьим самосознанием. То были проблески животного инстинкта, похожие на забитость кошки, пригибающей голову к земле в ответ на замахивающуюся руку мучителя. Ведьма надменным жестом повелела Маргарите идти за собой. Девушка покорилась, начисто забыв о брошенном где-то велосипеде стоимостью в материну пенсию за умершего отца. Сгустилась мгла… Черное небо было голо: ни луны, ни звездочки, ни тени облака. Сплошная темень окружала ведьму и ее невольную спутницу, но странно — слепоты не было. Наверное, у Риты открылось ночное совиное зрение, все округ явственно различалось. Она видела кочки под ногами, видела корявые сучья древних деревьев, видела отслоившуюся кору на их могучих стволах, она видела все-все, что было вблизи, но никакие усилия не могли помочь ей рассмотреть что-то впереди. Там ничего не было, там просто ничего не имелось, и то не пустота, то не стена мрака — ничего нет и все тут…
Долго ли продолжался их путь, Рита не знала. Должно долго. Они шли и шли, порой ведьма оглядывалась, и тогда трясина ее взора обволакивал мозг Риты, окончательно обезволивая душу девушки.
Вдруг впереди что-то затеплилось, легкая струя теплого воздуха пахнула в лицо — впереди какой-то живой свет. Язычок маленького пламени колебался в ночи…
Свет?! Рита почувствовала, что впервые в ее голове возникли мысли, родилось желание идти на тот огонек — то, несомненно, горела лампадка у придорожной часовенки. Она ощутила в себе начатки воли воспротивиться страшной женщине, своей демонической вожатой. Еще немного, и ей достанет сил порвать путы, которыми та стискивает ее. Но ведьма так же учуяла протестный дух, зарождавшийся в девушке. Она коршуном налетела на Риту, сжала ее запястье железным наручником холодных пальцев, с силой дернула за собой, увлекая Маргариту идти прочь от спасительного пламени лампадки.
Рита воспротивилась, ей показалось, она знает, что необходимо сделать для развенчания колдовских чар. Вот только вспомнить, только вспомнить — кому, ради кого зажжен этот огонек! Она уже почти вспомнила… Такая лампадка есть у них дома, и она горит перед старой доской, изукрашенной рельефной фольгой, но что там за стеклом в серебристом ореоле?..
Чье-то изображенье, чей-то лик? Рита всеми фибрами души ощутила нерасторжимую связь огонька лампады и тем ликом на почерневшей доске, вот только вспомнить — кто он, понять кто!.. Но перед ее взором, застлав весь мир, явилась разъяренная личина ведьмы, она была омерзительна. Разом в голове у Риты все смешалось. Нет, она никогда не припомнит, ради кого теплиться лампада, ей того не узнать. Вмешательство ведьмы разрушило вот-вот готовый возникнуть спасительный образ, перед глазами только гнусная харя, леденящая кровь. Рита уже забыла свой недавний порыв, все померкло, чары ведьмы вновь сковали ее, заставили покорно шагать вслед упрямой старухи.
Неожиданно до девушки донеслись какие-то сдавленные стоны. Рита напрягла слух. То были звуки, напоминающие рыдания, она вслушалась еще пристальней, несомненно, там плакал человек, мужчина, скорее всего, еще совсем молодой. Его рыдания становились все громче и громче, порой они прерывались вопрошающими восклицаниями: «За что, за что?..» Слова эти были настояны на таком неподдельном страдании, что заинтриговали Риту, вывели ее из прострации. Она всмотрелась вперед, сквозь мглистую дымку она различила долговязую фигуру. Потупив голову и безвольно скрестив на груди руки, монотонно раскачиваясь в такт шагам, потусторонне, одинокий, в их сторону двигался то ли мужчина, то ли его фантом.
Вот он, так и не подняв головы, чутьем слепца узрел наших путниц, повернул к ним. Рите не хотелось повстречаться с этим странным созданием, она уже проделала несложный расчет, если чуток поспешить, то можно с ним разминуться. Но ноги налились свинцом, порыву идти быстрей, они противились нараставшей тяжестью, сводя все усилия на нет. Опять, как в кошмарном сне, пытаешься скрыться от преследователя, но ноги не подчиняются и вскоре отдадут тебя в руки извергов. Опять недоумение, что случилось с ногами, что за несуразная немочь, что за кара настигла тебя. Еще мгновение и тебя схватят, уже мысленно начинаешь расставаться с этим миром… Но вдруг, в момент наибольшего накала страстей, рождается, начинает пульсировать тонкая жилка — сначала намек, неуверенность в реальности происходящего. Она постепенно ширится, перерастая в осознание лишь жуткого сна, ты просыпаешься и, полностью уяснив отсутствие угрозы, переворачиваешься на другой бок, благодарный Богу за не явь. Рита пыталась нащупать это спасительное прозрение, но в закоулках разума просвета не было, выйти вон из кошмара никак нельзя.
Одновременно проявилось другое чувство. Безудержный ужас уже не терзал сердце девушки, страх не ушел, но сделался даже сладостным, в надежде, что жутче уже не будет. Так, видимо, воспринимает наказание плетью осужденный, уже истомившийся от ожидания грядущей муки, торопящий развязку, внутренне понимая, что зло, отмерянное ему — конечно. Иные, подобно флагеллантам, бичующих самих себя, даже надеются обрести некое моральное удовлетворении, испытать некий душевный экстаз и если не переродиться, то хотя бы отринуть все прошлое. Так и Рита, она внутренне уже жаждала новых постижений, при том ей не доступна судорожная страсть колодника к предстоящим мукам, которая формируется лишь в итоге длительных ожиданий и раздумий. Нет, она просто чуяла: «То, от чего вчера ее сердечко, не выдержав, остановилось бы — сегодня, хотя и неописуемо дико, но она продержится, сдюжит, переживет этот страх».
Вот и сейчас… Укутанная тенью фигура поравнялась с ними. Рита, понурив глаза, скорее догадалась, чем разглядела, что настигший ее мужчина уже не жилец этого света. Да и обоняние никогда не подводило… Его плоть еще не начала разлагаться, но запах тления уже коснулся ее. Нельзя сказать, что покойник смердел, еще не пришла та стадия — но всякий поймет, отталкиваясь от одного лишь специфического духа — стоящий перед вами мертв. Как девушка не крепилась, но неведомая сила понудила ее бросить взор на личину преследователя. Перед ней стоял труп явно молодого человека, одетого в темный костюм, белую рубашку и лакированные полуботинки. Вот он поднял поникшую голову… Рита внутренне напряглась, она нутром понимала — взгляд мертвеца выдержать нелегко, опустить же глаза нельзя, ибо смысл предстоящего мгновения именно в зрительном обмене.
Фу, какое облегчение! Вместо отверстых дыр, стеклянного марева или еще чего жуткого — оказались лишь прикрытые веки, как и положено усопшим, однако мертвец рассматривал девушку, он пронзительно видел ее, но, а Рите не суждено заглянуть в глаза иному миру.
Ее не пугал застывший воск его лица, единственное, что не хотелось, так это соприкоснуться с неживой плотью, осязать ее сухую эластичность. Но фонтом, вопреки присущей его собратьям необузданности, не распускал холодные пальцы. Видимо, это не входило в его планы, хотя кому знать планы мертвецов? До Риты вдруг дошло — брезгливый страх оставил ее. Мертвец не был уж таким страшным, девушка несколько успокоилась, хотя она отчетливо понимала, что перед ней труп. Кроме того, осознавая неодухотворенность усопшей плоти, она все же ждала от него каких-то очеловеченных поступков. Она почувствовала — перед ней стоит индивидуум, пусть даже умерший, но наделенный способностью стать собеседником, иметь свои поступки и свою цель.
И мертвец заговорил. Его губы были непроницаемо сжаты, лицевые мышцы каменно неподвижны. Но явственно слышался голос молодого парня: чистый и высокий, он лился из какой-то закупоренной ниши, где ему было тесно. Голос был узником того пространства, он словно невольник, который протискивает руки сквозь прутья решетки, протестуя против своего заточенья. Но крепки скрепы узилища, неразрывны его путы, вырваться из них никому не по силам.
— Милая девушка, успокойся, отбрось суеверные предубеждения, твоя скованность печалит меня. Она сродни моей былой боли — ощущения гонимого, презираемого человека. У живых подобное зовется — несправедливостью.
Нет, я не хотел людского участия, считал — идите мимо, не следует замечать мертвеца, я был удовлетворен равнодушием живых, мне подобает пребывать «невидимкой», наедине с самим собой.
Злые чары отверзли твои глаза, девушка, ты увидела меня, блуждающего в одиночестве. И тебе придется отбросить последние предубеждения, да и не в силах я навредить тебе, знай это.
Я понимаю, моя просьба слишком бесцеремонна, по сути я жуткий призрак, восставший из пепла. Ради чего, зачем ты повстречала меня — злые чары женщины, околдовавшей тебя, тому ли причина?.. Не думай, что я коварное орудие ее, нет — я неприкаянный дух и сам по себе. Цель моя и смысл мой не должны тебя интересовать. Увы, ты ничего не поймешь в моем настоящем, оно принадлежит вечности, ибо ты живая, а я нежить, да и суждения, применяемые в жизни, совсем не те, что утвердились вовне ее. Тебе не постичь уже само понятие «вне жизни», правда, в мире живых оно имеется, но уж слишком много ему определений, и все они не верны.
А коли мы, неважно по чьей воле, сведены с тобой, я обязан поведать о себе — человеке в той еще, прежней жизни. С чего начать?..
Я существовал подобно всем обычным людям, порой считал себя одаренным, порой проклинал свою никчемность. Иногда, словно в каком-то озарении, оглядываясь на минувшие годы, я с горечью отмечал — прожито не мало, а ни чего путного не сделано, ничего я не достиг в жизни, да навряд ли чего и достигну. Лета бежали стремительно, время летело, а я даже не успел еще жениться. Жил в каком-то ожидании грядущего часа, когда я, наконец, очнусь и начну творить великие дела. Вот тогда я и заживу по-настоящему, до тех пор я якобы накапливаю силу для предопределенного мне величия. Однако я прекрасно осознавал, что это всего лишь пустая отговорка, оправдание собственной лени. Да и бытие мое очень бедно событийно, а я ведь мнил себя неординарным человеком. Имел ли я к тому основание, скорее всего — нет. Хотя окружавшие меня говорили, что я умница, женщины считали красавцем — это, собственно, и портило меня. Случалось, порой я настолько воспарял над бренным миром, что накладывал на свои воззрения печать гениальности. На самом-то деле я жил одним собой, пустыми надеждами и донельзя раздутым самомнением. Интуиция подсказывала нереальность моих вымыслов, но я упрямо верил в свою неординарность и ждал свою звезду. В тоже время, противореча себе, я уединялся все более и более, даже становился настоящим схимником. Не знаю, что сталось бы дальше со мной?
Как вдруг я познакомился с женщиной, не помышляя об основательности наших отношений, я отмечал порой (не без мелкого бахвальства), что она все более и более зависит от меня. Впрочем, я и не ставил целью намеренно разжечь ее болезненное чувство, но моему самолюбию было лестно, что одна заблудшая душа попала в мои тенета, хотя ловеласом себя не чувствовал.
Видимо, мой эгоизм был беспределен, неизбежно произошел наш разрыв, поводом послужил какой-то пустяк. Впрочем, я уже стал тяготиться своей пассией, мне наскучили ее глупые повадки, ее выспренняя манера вести себя — чуть покровительственно, чуть насмешливо… Я понимаю теперь причины ее поведения. То был своеобразный щит, ограждающий ее чувство от моего равнодушия, или как там еще назвать — мою нелюбовь к ней.
Возможно, вошел во вкус, мне стала нравиться другая. Та же особа, видя мою холодность, решила прибегнуть к колдовским средствам, любой ценой заставить меня вернуться обратно к ней. Поначалу я не мог взять в толк, да откуда я мог знать?.. Мое самочувствие, а главное — душевное состояние резко ухудшились, в конце концов я потерял всякий интерес к жизни, но к этой женщине так и не вернулся. Я, не ведая ее деяний, истязаемый душевными муками, связывал их с чем угодно, только не с той девицей, проклинал же все и вся. Мое существование сделалось невыносимым. Случилось так, что бывалые люди раскрыли мой недуг, но уже ни что не могло мне помочь, мой мозг начал разлагаться. Я понял, что схожу с ума… медленно, каждодневно и неотвратимо теряю свое Эго. И я покончил с собой.
Моя смерть освободила ту женщину от ее чувств ко мне, сейчас она счастливо поживает с каким-то инженером. Ну а я — погребен, тело истлело в прах, земля на могилке осыпалась, скоро я вовсе выветрюсь из людской памяти. Быть может, мне собрать всю адскую силу и так же жестоко рассчитаться со своей погубительницей?.. Да ну ее… Пусть живет — такая худенькая, невзрачная дамочка, совсем некрасивая, я не хочу обсуждать ее внешность. Она возомнила себя достойной меня, я вправе так выразиться, ибо людям дано свойство различать, пара или не пара им, некто другой, соответствуют ли они друг другу по личностным, так сказать, параметрам. Несомненно, она понимала — мы разные люди, я никогда не полюблю ее, не стану отцом ее детей. Она видела эфемерность своих чаяний, поэтому ревела, кляня судьбу. Утешением ей служили слова: «Сердцу не прикажешь — любить или не любить». Ну что же, право любить кого угодно неотъемлемо, но ее идефикс — быть любимой. Как она стремилась покорить меня и, прежде всего, отвадить от меня другую женщину, предложив единственную альтернативу — себя.
Как же она заблуждалась… Да и почем ей знать — она ведь глупая и ничтожная простушка, что в мире, помимо прочих альтернатив, царит главная альтернатива, противостоящая всему сущему — смерть. И та «с косой» подобрала меня. Я сам определил свой выбор, но не по здравому размышлению — ее наговор тому причина.
Вот она и победила, вот я и в ее власти, подневольный, себе не хозяин… Так ли это?.. Нет, не просто из человека сделать послушную марионетку, мы не властны презреть чужую волю, за каждым из нас остается право выбора, и у каждого есть ключ — ключ от собственной смерти.
Выходит, я испугался и убежал от жизни, отказался от всякого сопротивления — ну так что же сейчас можно напридумать всякой всячины, объясняющей мой роковой выбор?.. Можно счесть меня слабовольным, сумасшедшим, ничтожеством — как угодно, но я уверен, что поступил правильно. Ибо не страсть той девчонки явилась причиной моего ухода, моя выдуманная жизнь вела меня к тому, а любовь, колдовство, страдания лишь звенья цепи, уволочившей меня в бездну.
Не жалей меня, милая девушка, фантом не нуждается в жалости живых. Точки расставлены, былого не вернуть, да и не к чему… Мне безразличен ваш мир: все страсти, бурлящие в нем, все беды и все зло вызваны тем, чего я начисто теперь лишен — плотью, называемой в просторечии мясом, постоянно требующей корма, удовольствий, отдыха.
Ты спросишь тогда, почему я «стенал и плакал», почему вопрошал: «За что, за что?..» Так то не я (мне-то все равно, и ты знаешь это). Так взывала пустота, оставшаяся после меня. Когда человек жив, плоть и дух заполняют отведенный им объем пространства, тесно сцепленный с остальным живым миром. Образована маленькая вселенная — микрокосм. Когда человека не станет, образовавшаяся пустота его микрокосма, раздираемая связующими узами, взрывается, и множество эх того взрыва отзываются во всех сферах мирозданья.
Милая девушка. волей рока ты встретила меня и, конечно, догадываешься — о предрешенности нашей встречи. Для чего мы пересеклись, мертвый и живая? Несомненно, эта встреча должна послужить чему-то важному. Я не стану читать тебе мораль, хотя знаю твои грехи и проступки, учить, остерегать, хотя чаю, что ожидает тебя. Нельзя живому, у которого все впереди, ведать свое будущее. Завтрашний день должен быть во мраке, знать его не дано, угадывать не стоит труда, бесполезно, да и не чему. Однако одно простенькое наставление я тебе дам, пусть оно покажется тебе несущественным и малоприменимым, да и вообще бесполезным, но не пропусти его мимо ушей: «Не бойся смерти, но и не торопи ее, она от тебя не уйдет…». Считай, что наша встреча не сделала тебя лучше, но и не испортила тебя. Кто знает — началом ли, а может, концом какого-то отсчета она являет, рубеж ли она вообще или так, плавный переход к чему-то новому. Возможно, и не было этой встречи, возможно, налетел душный ветер с запада, но он уже иссяк. Прощай же, милая девушка. Прощай…
И фантом молодого человека, появившийся столь странным образом и рассказавший диковинную историю, стал таять на глазах. Рита так и не уловила последнего мгновения, когда зримое стало невидимым. Она почему-то ощутила пустоту, невосполнимую утрату, в памяти всколыхнулось образы ушедшего детства, те, что уже никогда не вернуть. Интуитивно увязывая недавно испытанное со своим прошлым опытом, она догадывалась — есть нечто общее в ее судьбе и только что услышанном. Девушка пыталась начать думать, еще мгновение и родится мысль, облеченная в слова и образы, но не сложилось…
Ведьма, до поры пребывавшая где-то вдали, разом очутилась подле Маргариты, нависнув коршуном, отдав приказ: «Идем!» — зло дернула за рукав, Рита покорно последовала за ней. Бедная ее головка, было готовая вникнуть в происходящее, разом отупела, девушка опять как бы уснула. То ли в яви, то ли в околдованном воображении возникали диковинные, до конца не распознанные видения. Ее обступали, теснили, окружили заросли экзотических растений: огромные пальмообразные хвощи и папоротники — Рита не знала им названия. Поначалу они шли глухой чащобой и вдруг оказались возле раздольно текущей реки, возможно, Оки или Дона. Хотя откуда в их краях взяться большой реке, даже в половодье окрестные мелкие речушки разливались — легко камнем перекинуть. Наваждения продолжались…
Приглядевшись внимательней, Маргарита заметила, что этот волшебный мир населяли уж вовсе фантастические существа. Вот проскакал крупный песьеголовый заяц, оглянулся на девушку и мерзко заулыбался, вот в ветвях хищно закаркали серые птицы с кожистыми перепончатыми крыльями. Затем через дорогу протрусила семейка диковинных ежей, непомерно больших и раздутых, словно свиньи. А уж потом часто стала попадаться неописуемая словами фауна, результат необычного скрещивания различных видов животных с явно доисторическими реликтами. Как дичайшее подтверждение ее догадкам, стали попадаться сцены совокупления разных мастей животных между собой. Мерзкие эти картины заставляли девушку зажмуривать глаза. Иногда встречались особи уж вовсе фантастического вида, больше смахивающие на одичалых, изуродованных природой людей, чем на животных, как правило, небольшого роста и обряженные то ли в шкуры зверей, то ли в отрепья. Пришло озарения — так то, видимо, кикиморы, лешие, иные лесные и речные духи. Они не вызывали в девушке ни любопытства, ни умиления, а уж тем более страха, они попросту мало интересовали ее. Да и они не обращали на нее внимания, начисто не замечали ее вторжения в их заповедный мир.
Постепенно земля под ногами стала сочиться жирной влагой, вздыбились кочки, поросшие осокой, все чаще и чаще ноги стали проваливаться в стылую жижу, подернутую ряской. Да и растительность поменялась, на смену зонтичным южным диковинам пришли пожухлые лысые сосенки и тщедушные березки и осинки с искривленными стволами. Они оказались в заброшенном гиблом месте на болотах… Сгустился липкий промозглый туман. Его марево порой прорезали едва различимые болотные огоньки, природа которых являла для сельских жителей непостижимую тайну. Шибко грамотные связывали то свечение с выплесками гнилостного газа, большинство считало, что в ночи по топям скитаются бесприютные души грешников.
Рита чисто машинально насчитала уже шесть таких таинственных огоньков, они не возбуждали воображение, да и чем теперь ее удивить. Внезапно что-то темное замаячило впереди девушки, вглядевшись, она различила смутно-колеблемый людской силуэт. Подойдя ближе, когда туман уже не мешал, Рита едва не столкнулась с женской фигурой, с головой укрытой тяжелым платом, а точнее домотканой дерюжкой и по сей день используемой на селе в качестве половиков. И вот ей открылось изнеможенное лицо женщины, вероятно, источенное малярийными испарениями, оттого чуть зеленоватое и сильно припухшее у глаз. Веки закрыты, как у покойника. Опять мерзкая нежить!..
Внезапно где-то вдали заухала большая птица, утопающее в тине эхо подхватило и размножило бесцветно-нудный звук. Болотное видение встрепенулось и судорожно задергалось, словно приплясывая. Рита безбоязненно взирала на эту дикую пляску, ожидая дальнейших осмысленных действий непонятного существа. Промолчав с минуту, осмелевшая девушка решила переломить патовую ситуацию, она заговорила первой:
— Чего тебе нужно, призрак ты или дух ночной? — Рита впервые заговорила так складно и вычурно. — Зачем ты заступил мою дорогу?
В каждом из нас скрываются неисчерпаемые залежи чужих слов и выражений, вычитанных в учебниках у тиражируемых классиков, услышанные от умных людей или выдающих себя за таковых. Кладезь Ритиных знаний невелик, но как знать, возможно, в ее подсознании хранится обширная лингвистическая палитра всех ее предков, вполне возможно и дворянских благородных кровей.
— Что привело тебя сюда?.. — продолжила девушка.
Призрак изломанно отшатнулся, видимо, не ожидал столь решительного напора. Потом, приняв устойчивое положение, заговорил:
— Я Анастасия, так нарекли меня мои родители. Отец с матерью души во мне не чаяли, была я у них Настенька, одна-единственная дочь, ребенок вымоленный, выпрошенный и оттого неистово любимый и обожаемый. Ах, как они пестовали меня до самого того дня… Я хуже, чем убила, я лишила их жизни всякого смысла и предназначения, пожалуй, это больше всего сокрушает и неволит меня. Бедные мои мама и папа, ах, какая я жестокая!.. — слова призрака утонули в рыданиях.
Маргарита почти догадалась, кто стоит перед ней, — самоубийца, точнее, химера покончившей с собой девушки, еще одна отверженная, вечная скиталица в болотных туманах…
— Я была избалованным и очень тщеславным ребенком, мне все давалось очень легко, без лишних усилий, я привыкла считать, что мир принадлежит лишь мне одной. И так могло продолжаться, казалось, целую вечность, но я влюбилась. Полюбила самозабвенно, фанатично, безоглядно — но страсть моя была безответной. Я и это смогла бы перенести, свыкнуться, выплакать, наконец, но он не позволял любить себя, хотя бы находиться рядом. Я стала непросто отвергнутой, я ненужная, бесполезная… — лишний в его жизни человек. О, я была готова всячески угождать ему, рабски прислуживать, мыть ему ноги, даже каждодневно лобзать их — так я его обожала. Он же гнал меня, прилюдно позорил, выставлял истеричкой, но эти унижения были мне в сладость, ибо исходили от него, моего кумира. Я все ему прощала и неотступно следовала за ним, каждый его шаг был шагом моей души, моей любви к нему. Чего он только не предпринимал, чтобы отвадить меня от себя, подговаривал милицию, врачей психдиспансера, давил на моих родителей — но я стояла твердо. И тогда он нанял какую-то мразь, и она изнасиловала меня, изнасиловала жестоко, в извращенной форме. Обо мне был распущен гадкий слух, он ядовито выползал из подворотен, он настигал меня каждым шепотом из-за угла. В один из самых безотрадных дней я выпила горсть белых таблеток, — опять слова заглушил неподдельный плач. — Бедные мои родители, была я у них Настенька, одна-единственная дочка… А я любила его, любила…
Трепеща и рыдая, призрак отвергнутой девушки стал отдаляться и вскоре растворился в густом тумане.
Продолжив путь, они с ведьмой вышли на пологий песчаный берег, уже не девственно пустынный, здесь бывали люди. Вот разбитый, изломанный баркас, вросший в песок, вот разбросаны рыбацкие верши, окутанные засохшими водорослями, а вот и следы кострищ. Увязая во влажном песке, Рита замедлила шаг, и тут до ее слуха донеслось какое-то очень мелодичное и слаженное пение. Женские, девичьи голоса. Она стала вслушиваться, но звуки песни, несмотря на свою мягкость и лиричность, были непонятны, и лишь грустная мелодия напева выдавала опечаленные души певуний. Рита поплелась на льющиеся, словно из-под земли, звуки пения и внезапно оказалась в центре того искусного хора. Ее окружил хоровод девушек одинакового с ней возраста, они выводили ангельски чистыми голосами иноязычные слова, окутанные сказочно красивой, но не запоминающейся мелодией. Девушки были обнажены, но их мраморно-белая нагота не производила нескромного чувственного впечатления, она была естественным, гармоничным дополнением их чудесного пения. Если бы Рита была хоть чуточку просвещена, то определенно соотнесла бы их хоровод, кружащий в речной пойме, с картиной «Весна» кисти Боттичелли. Столь же таинственен, столь же прекрасен.
Маргарита обратила внимание на одну из певуний, самую броскую из своих подруг, не менее прекрасных, но как бы одинаковых, отдаленных от нее, составляющих фон той красавице. В ее густые волнистые каштановые волосы, ниспадающие по пояс, вплетены сочные цветы лилий, они облекли ее маленькую головку сияющей жемчужной диадемой. Поверх плеч, воздушно укрывая мягкие груди, накинута тонкая паутинка прозрачных водорослей — легкая ажурная газовая пелена. Длинный ее край, плавно огибая овал живота, едва прикоснувшись к оперенному тенью лобку, ускользал между ног. В своем обворожительно легком наряде она выглядела горделиво и величаво, словно царица в парадной горностаевой мантии. Все ее жесты были исполнены изящества, ни капли затейливости или выучки, они были искренни и естественны. Она не зримо руководила подругами, негласно направляла их, неявно дирижируя волшебным хором. А остальные девушки, осчастливленные ее первенством, пели все благостней и благостней, одариваемые ее волшебной красотой. Чудесный хоровод, не замечая странниц, скользил мимо них, дуновение ветерка. Вот прекрасная водительница поравнялась с ними, Риту поразила сверкающая перламутром кожа девушки, а также ее стройное, гибкое, мраморно-ледяное тело. Вот рука прекрасной водительницы, плавно подымаясь, нежно коснулась щеки Риты — неземной холод пронзил девушку, невольно вызвал ее безотчетный вскрик. Едва Рита ойкнула, как хоровод обнаженных певиц разом всполошился, до этого самозабвенно увлеченных, у них тотчас открылось зрение, они испуганно загалдели, засуетились, прикрывая наготу, еще мгновение, и они уже бежали прочь. Лишь только шелест распущенных волос да блики на кипенно-белых ягодицах — еще краткий миг напоминали об их существовании. Они безоглядно исчезли в никуда…
— Испугались красотки, не дали на себя налюбоваться, убежали, застыдились нагого тела, ха-ха! — смеясь, задребезжал голос ведьмы. — Да ты хоть поняла, кто эти голые девицы? — обратилась колдунья к Рите и, не дождавшись ответа на вопрос, словоохотливо пояснила:
— Они, утопленницы, бросились в омут от неразделенной девичьей любви, как видно, возлюбленные не обращали на них внимания, смешно, не правда ли? А их начальница, та вовсе никого не любила, а только кокетничала да кружила головы парням. Втюрился в нее один тихий паренек, больше жизни полюбил вертихвостку. Уж он к ней и так и сяк, а она только смеется над его неумелыми ухаживаниями. А потом что придумала?.. Стала его нарочно изводить, мол, его любовь ей совершенно не к чему, она уже живет с одним шофером. На деле, оставаясь неприступной девственницей, она так измучила бедного паренька, так измарала его мечты, растравила душу, что он однажды, совсем одурев, когда девки купались, поднырнул к ней — своей любимой и утянул ее на дно. Потом сам публично покаялся всему миру в содеянном. Сейчас сидит за решеткой, а ее уже нет — красавица была неописуемая. Вот утопленницы и выбрали ее своей предводительницей. Только никакая она им не начальница, она чище их… мужской поцелуй не коснулась ее щек, а наговаривала на себя она от глупости, как малое дитя, лишь бы позабавиться. Уж больно смешно было смотреть на паренька в его негодующие глаза — вот и пошутила, зло посмеялась, а вон как вышло. Вот так-то, девонька…
Рита заворожено слушала детальный рассказ ведьмы. У нее в душе неприятно захолодело: «Сама-то я не раз подобно тому, издевалась над сельскими парнями…»
— Что это я разболталась, как на базаре, идем, девка! — как ни странно, заключительные слова старухи показались девушке по-человечески теплыми.
И наши путницы пошли дальше. Экзотические декорации исчезли — обычная земля, обычные деревья, ни чудищ, ни зверей, ни реки не было. Рита вновь ощутила в своих руках руль велосипеда. Забытый, выкинутый из памяти велосипед решил в отместку такому пренебрежению весомо напомнить о себе. На ободья колес тяжелым пластом налип влажный чернозем. Счищаемый передней и задней вилками, он, забивая их просвет, упрямо мешал велосипеду катиться. Настал момент, когда спрессованные комья земли окончательно заклинили колеса. Рита некоторое время тащила велосипед юзом, наверное, принимала свои усилия за заслуженное воздаяние, потом, поумнев, она остановилась, подобрала палочку и начала очищать ободья от напластовавшейся земли. Слипшаяся грязь не поддавалась, но Рита не уступила, методично и добросовестно она очистила свою технику. Руки перемазались жирным черноземом, девушка вытерла их пучком влажной травы, теперь можно идти дальше… Ведьма уже не подгоняла, шла где-то в сторонке, но эта ее «скромность» не освободила Маргариту от состояния подневольности.
Лес кончился, впереди расстилалась бескрайняя, погруженная в темень равнина. Миновав пролесок, поросший густой, сочной, мягкой, как перина, травой, наши путницы оказались на недавно скошенном поле. Острая стерня ломко впивалась в босые ноги, нещадно колола и ранила их. Рита подумала о туфельках — где же они? Соскочили, когда бежала. Полю не было конца. Велосипед опять шел юзом, надо бы очистить его, да под ногами лишь одна хлипкая стерня, ни веточки, ни крепкого корешка. Рита стала изнемогать. Все тело ныло от бурлацкой натуги, ноги жгло кипятком, они уже не ощущали боли отдельного укола стерни. Рита догадывалась, что ее бедные ступни кровоточат, что они напоминают кровянистую терку, но деться было некуда. Все!.. Казалось, сейчас она упадет, и уже ни что не в силах поднять ее.
Превозмогая переутомление, Маргарита вгляделась вперед. Сквозь слезную пелену она наткнулась на какой-то пронзительный пучок света… От яркого света зрение застлалось до слепоты. Рита опустила веки, дав отдохнуть глазам, выждала минутку — действительно, совсем недалеко со свистом трещал большой, брызгающий искрами в высь костер. Его яркое, чем-то похожее на бенгальские огни горение совершенно не высвечивало окружавшее пространство, наоборот, затеняло его, не позволяло видеть происходящего на нем. Вот бы взять да и обойти слепящий костер, но ведьма упрямо двигалась на огонь. Рита, повинуясь ее бесовской воле, словно привязанная, еле тащилась за ней, истерзанные ступни нещадно саднили, тяжеленный велосипед отбирал последние силы. В полсотни метров от костра ведьма все же остановилась. Рита, изнемогая, оперлась на руль велосипеда. Картина, открывшаяся ей, была крайне неприглядна, вернее сказать, неописуемо чудовищна, едва ли память молодой девушки способна сохранить всю низость и мерзость увиденного здесь.
У костра, багрово озаренные его пламенем, неистово скакали и вытворяли гнусные непристойности растерзанные женщины с взлохмаченными волосами, с оголенными бедрами, с отвислыми грудями, выбившимися наружу поверх приспущенных одежд. Тут же вокруг них увивались козлобородые старички с обнаженными удами, слюнявые и сладострастные. Здесь же, будто мячики, подпрыгивали толстые большеголовые карлики, кружили хищные горбуны, пританцовывали страшные своим уродством калеки. Все это бесноватое скопище так громко визжало, хрюкало, верещало в скотском экстазе, что у Риты попросту заложило уши, да и разве можно различить в этом ублюдочном гомоне что-то похожее на осмысленную речь. Девушка прекрасно понимала, хотя едва ли когда слышала о том — она попала на шабаш. Ее вожатая-ведьма, сперва сдерживаемая соседством Риты, все же вскоре воспламенилась творимым непотребством, и вот, не в силах более противиться грязной похоти, она с треском сорвала с себя одежды и, визжа поросенком, бросилась в вакханалию презренной нечисти.
Мерзко христианину наблюдать подобный Содом, лишенный сил воспрепятствовать вершимому блуду, — невольно возропщешь на Господа Бога своего: «Боже, отчего ты, видя эту грязь и позор, тотчас не испепелишь мерзавцев?! Докуда крещеный человек будет страдать, терпеть издевательства и поругание от нечистой силы?! Господи, покарай грязных пакостников, изничтожь их вовек!». Приди такие слова на ум Рите, давно бы с нее спала колдовская напасть. Но бедная головка девушки, замороченная злобным наговором, забыла не только имя Господне, но и то, что есть Он — Бог, и некому было вразумить девушку, некому осенить ее крестным знамением, некому вызволить ее из цепких лап жестокой ведуньи.
Тем временем клокочущий шабаш почему-то стих, словно волна непреодолимого оцепенения прошла по нему. Из гущи нечистых раздались надсадные возгласы: «Ведут, ведут!..» — и послушные еще не ясному смыслу тех возгласов ведьмы и колдуны стали оправлять разодранные платья и натягивать спущенные штаны, спешно выстраиваться в разношерстные ряды, верно, давно установленного ранжира, ибо свои места занимали без ошибок и суеты.
Маргарита увидала, как к костру, нарочито медленно ступая, приблизились три черных фигуры. Внезапный выброс пламени высветил их — в центре стояла поникшая, закутанная в мятый балахон женщина лет сорока, по бокам топтались обезьяноподобные существа с поросячьими рыльцами, нетрудно догадаться, кто такие… Из рядов притихшей нечисти выступил довольно интеллигентный мужчина средних лет, в шляпе котелке, бородка клинышком, не в пример остальному отребью опрятно одетый и дышащий спокойно, видно, не скакал в недавнем бесовском хороводе. Обратившись к пестрой толпе, почтенно внимающей ему, он взялся вкрадчиво и толково объяснять суть происходящего. Рита с большим усилием пыталась вникнуть в его слова, но смысл их был недоступен ей. Они звучали по-русски, но требовали внятного перевода. Записной оратор сменил тон, он уже патетично вещал, потрясая руками — отвратительная толпа дружным хором выражала свое одобрение. Несмотря на непостижимость отдельно произнесенных слов, Рита уяснила, что присутствует на импровизированном судилище над колдуньей-отступницей.
Девушка рассмотрела подсудимую. Женщина была очень худа: кожа да кости, однако ее фигура не вызывала омерзения, подобно телесам близ стоящих товарок. Ее лицо вполне земное, наполнено болью и страданием, горе наложило свои тени, но это лицо не являлось маской, личиной гадких рож и ущербных харь. Вероятно, женщина внутренне приготовилась к грядущей расправе, она не роптала неистово, она уже готова ко всему. Покорно смирившись с неизбежностью происходящего, слушала она обвинения если не самого дьявола, то, во всяком случае, одного из его ближайших приспешников. И вот он (Рита стала понимать) велел ей поведать о своем «падении», проступке, исключающем всякое прощение честной компанией и законами их братства.
Женщина встрепенулась, сделала шаг вперед, глубоко вздохнула и заговорила:
— Да, он прав, я не отрицаю сказанного им! Не могла я больше жить по сатанинскому закону, не могла я больше вредить людям — невинным людям… развращать, калечить, убивать их физически и духовно. Во мне родилась жалость и сострадание к моим жертвам, осознав свою проклятую сущность, я видела, что нет мне прощенья, и уже не могла держать свой грех в себе.
Я обязана покаяться перед людьми и перед Богом! Пусть его имя приведет вас в трепет! Я знаю, в каждом из вас, здесь стоящих, живет страх неизбежного возмездия. Не лицемерьте, не обманывайте себя — он есть у каждого из вас, страх Божий… и он не напрасен! Я должна была вымолить прощение… Следовало идти к утренней службе в храм Божий. Не передать мои муки, все естество мое восстало против меня, ад не пускал меня к свету, но я все же пошла…
И вот стою на ступенях божьего храма, нет сил по-доброму перекреститься, да знаю — рано еще мне… И я ступила в притвор собора. Став в сторонке, молча выслушала службу и еще больше постигла безмерность своего зла перед невинными людьми. «Какая же гадина, что же ты натворила!» — и тогда вышла на середину храма. Упала прихожанам в ноги: «Простите, люди добрые, простите меня, великую грешницу!.. Виновата, ой, как виновата я перед Вами… Колдовала, порчу насылала, зло творила… Но не своей волей стала я такой… по малолетству, по неразумению досталась мне проклятая «сила» одной вкрадчивой старухи, обманом вытянувшей у меня — на ее «возьми», — трижды проклятое «давай». Люди, простите меня, не гоните меня, люди!..»
Но простой, незамутненный «науками» народ не поверил мне, так ненавистны ему ведьмы и чародеи, и он, конечно, прав. Они выгнали меня из храма, как шелудивую собаку, они плевали в меня, и кидались палками, и ошпаривали крестными знамениями — но сладостна была та боль, хоть ничтожная часть воздастся за грехи мои, хоть самую малость пострадаю от людей, хоть немного прильну к Божьей благодати. Терзайте теперь меня, режьте, разъедайте кислотой — не убоюсь я вас, нежити гнусные, будьте вы прокляты! Все снесу, с радостью приму любые муки, ибо не вы казните меня, а Бог из любви ко мне страданием очищает мою заблудшую душу.
— В огонь ее, в полымя ее! — раздались злобные крики ведьм и упырей. Разъяренная и вожделеющая убивать орава нечисти набросилась на бедную женщину, схватила ее и, дико улюлюкая, уволокла в костер. Из взметнувшегося к небу столба пламени, ликуя, раздался непреклонный голос: «Нечисть поганая, Бог изничтожит вас, Бог!..»
Но озверелая толпа не внимала увещеваниям, доносившимся из огня. Шабаш вспыхнул с новой силой, став еще отвратительней. Но смрад и гам омерзительной оргии не мог заглушить великого слова:
— Бог! — неслось то Слово над миром. — Бог! — воцарялось оно кругом. — Бог! — коснулось Слово ушей Маргариты, и рухнули тяжкие оковы с девичьих плеч. И очистилась ее душа, и упала пелена с ее глаз. Рита перекрестилась…
И увидела девушка, что стоит она возле родимого дома, и видит она матерь свою, в надежде замершую с велосипедом у калитки. И счастливо затрепетало измученное сердечко, и ласково улыбнулась настрадавшаяся душа девушки:
— Мама, мама родненькая! — закричала она и со всех ног бросилась в материнские объятия.
— Доченька, доченька — живая кровинушка ты моя, доченька!
И, обнявшись, две женщины — молодая и пожилая, дочь и мать залились неудержимыми слезами, но чисты и радостны были слезы их.
Слава Богу! Слава Богу! — твердили счастливые мать и дочь.
Слава Господу! — скажем и мы вослед им.
72
