(на иллюстрации, конечно же, не я, а то, как представляется главный герой произведения)
Последний концерт на крыше
(Дурная кровь)
«Небеса упали вниз,
Ноги встали на карниз
И шагнули вслед за небом,»
Схватки начались внезапно: они на озере, отдыхают, яркий ясный день, солнце светит, до окончания срока еще две недели – не о чем было беспокоится, но… Разом налетел ветер, небо сгустилось перистыми еще облаками, и тут же резко и больно ударило в животе у жены, заструилась по ногам вода.
— Миша, — она схватилась за живот, согнулась, сколько могла, — Миша.
— Что? Пихается? – усмехнулся Миша, гражданский, пока еще, муж перевернулся, и с улыбкой посмотрел на нее. Хотел было потянуться и, как всегда, тронуть округлый живот, но увидел губу закушенную, темное расплывающееся пятно на тонком пляжном полотенце, постеленном на песке. – Что?
— Началось… — она не сказала это, выдохнула еле слышно.
— Подожди… Как? Тридцать восьмая же еще, как…
Она не ответила, застонала только, сжалась вся. Не думала она, что будет так больно, не знала, что все начнется вот так, разом, с пустого места и тут же такая страшная, разрывающая боль.
Миша соскочил, метнулся к машине, обратно, к вещам своим на горячем песке, трясущимися руками вырвал из кармана брюк ключи, и снова к машине. Суета, одна суета: ей казалось, что Миша медлит, казалось, что все он делает медленно, что кучу всего ненужного хватает, мечется почем зря. Он подкатил машину прямо к ней, наехал задним колесом на уголок полотенца пляжного, открыл заднюю дверь своей десятки, и, постоянно и глупо повторяя: «тсссс», поднял ее на руки, уложил в салон.
Через секунды, когда машина, взрыкнув мотором и выбросив из под колес тугие струи желтого песка, скрылась с пляжа, у воды остались два полотенца, пакет с едой и те самые брюки, отброшенные чуть в сторону, присыпанные – под колесо попали.
По городу они пролетели: пальцы на руле побелели от напряжения, Миша смотрел на дорогу не моргая, движок рычал, проносились мимо дома, заборы, машины — все будто стояло и только они двигались. У роддома десятка с визгом затормозила, оставив на сером асфальте черные следы жженой резины.
Миша выскочил из машины, распахнул дверцу заднего сиденья, от приемного покоя к ним уже бежала сухонька пожилая медсестра, вверху, в окнах второго этажа, мелькали лица. Миша протянул к ней руки, и, вдруг, одновременно с ее криком, грянул первый трескучий раскат грома и небо разверлось, рухнуло на прожженную землю холодным, тяжелым ливнем.
Она почти ничего не помнила: расплывчатые лица, острая разрывающая боль, что накатывала, а после медленно и нехотя отпускала, будто крючками ее изнутри вытягивали, чей то злой окрик: «Не ори! Тужься!», а еще ослепляющие всполохи и громовые раскаты, что врывались в родовую с дребезгом стекол, и снова боль… А потом все как то разом закончилось: она обессиленная в холодном поту, медперсонал, строгая высокая женщина в халате с ребенком на руках.
— Почему он молчит? – тихо спросила она. – Он же должен кричать…
Резкий шлепок и ребенок закричал, громко, отчаянно, пронзительно, лопнули лампочки, полыхнула молния, ударил раскат грома, кто-то взвизгнул в темноте.
— Голосистый. – сказала медсестра.
— Нет, это перенапряжение, наверное. От грозы. – предположил кто-то.
— Потемнело то как… — старушечий голос.
— Ребенка дайте… — тихо сказала мать.
Она не увидела, почувствовала в руках живое, скользкое, жаркое – ее родное дитя.
Снова полыхнула молния, резко прочертив холодной синевой в родильном зале, и молодая мама на мгновение увидела у себя на груди нечто страшное, сморщенное, злое, демоническое… Захотела оттолкнуть, сбросить, но… не смогла, и потому обняла, и тихо заплакала.
«Мама, не сердись»
* * *
«Вены жжёт дурная кровь,
Что ни капля — то любовь,
Боги, боги, где вы, где вы?»
— Где он! – рявкнул злой крик из зала. – Мать!
— Что? – она вышла из кухни, отирая руки о перекинутое через плечо полотенце, и, уставилась на сожителя. – Что тебе?
— Где твой выродок?
— Гуляет. – она пожала плечами, и спокойно пошла обратно, на кухню, туда где что-то жарко скворчало на сковороде, откуда доносился шум стиральной машинки.
— Вернется, ноги пообрываю! Сучонок!
Мать не обращала внимания на крики сожителя – привыкла. Максим не был из тех детей, какими обычно гордятся родители: склочный, неспокорный, в глазах его ярких, зеленых, вечно была какая-то бесовская искорка – весь в отца, в покойничка.
Мать на кухне поворошила деревянной лопаткой золотистый, разморенный лук, села на старенькую скрипучую табуретку, уставилась в окно. Максима там, во дворе, конечно же не было – уже не те годы, хотя и раньше, пока бегал он в коротеньких штанишках, не так часто его можно было здесь, в манеже из четырех домов увидеть. Уже тогда убегал то за дорогу, на пустырь, то уходил куда-то по обочине и вышагивал-вышагивал-вышагивал, пока не вылавливали, не находили. Пару раз в милицию обращались. Сколько же он крови попортил, сколько валокордину из-за него пришлось проглотить. А теперь то что: вернулся и то слава богу, ночь дома не переночевал – привычное дело, разве что все равно не спится.
— Мать. – в кухню вошел сожитель: здоровый, рослый, лицо обветренное, красное. Она оглянулась, посмотрела вопросительно, — Ты в шкафу ничего не находила?
— Заначка там у тебя была? – она отвернулась к окну, оперлась подбородком о ладонь.
— Да! Ты нашла? Мы с мужиками сегодня хотели… Ну это, посидеть, отметить…
— А повод?
— Ну так Димасик машину обновил, с ремонта, сегодня первый день.
— Ну да, хороший повод. – согласилась она со вздохом.
— Так давай.
— Что?
— Заначку. Ты же нашла.
— Нет, не я.
— Так откуда тогда? А… — снова зарычал, — Вернется, я ему!
Мать молчала. Все они, после Миши, почему-то откладывали «заначки», хотя вот – положи деньги в общую кучу, бери оттуда, разве кто спросит? Нет… И все они, по первости, прятали заначки в книжном шкафу, во втором ряде книг средней полки – традиция у них что ли такая?
— Попробуй. – она ответила спокойно. За сына не боялась: раз деньги есть, то он сегодня и не вернется, дома ночевать не будет – знала наверняка, не раз уже через такое проходили. Да и сын, хоть и школьник еще, в выпускном классе, в обиду себя не даст: худой, ребра торчат, весь словно из углов сделан, но жилистый, крепкий, кулаки сбитые и ухмылка еще эта его вечная. Может быть даже было бы лучше, если бы не такой он был: не такой самостоятельный, не такой жилистый, и чтобы ухмылки этой его не было… Может тогда с ней бы и остался кто, не уходили бы сожители через месяц, два, может и замуж вышла бы по новой, и жили бы как люди…
— Попробую, я еще не то попробую! – сожитель метался у нее за спиной, кулак его, тоже обветренный, тоже красный, с синей наколкой, с громким хлопком бил о ладонь. – Вот только вернется, пускай только попробует вернуться…
— Сколько там у тебя было? – спросила не оглядываясь.
— Сколько было – все мое, не тебе считать. Не расписаны. – рявкнул в ответ.
— Сколько надо?
— Ну рублей пятьсот… Тысячу.
— В сумочки возьми. Там на продукты… — вздохнула.
Максим шел по улице: руки в карманах, ветер в лицо, полощет сквозь футболку по тощим ребрам, рваные джинсы махрились белыми нитями, стоптанные кроссовки шлепали по прожаренному солнцем асфальту. Максиму было хорошо, привольно, радостно: в кармане лежали деньги – приличные деньги, шел он к Машке, новой однокласснице, переехавшей под выпуск из города в поселок, и, судя по всему, у них сегодня всё должно сложиться удачно.
— Макс! – он остановился, легким вальяжным движением, будто в танце, развернулся на месте. Марго – прошлая его пассия, с которой гулял скорее из интереса, нежели чем по чувству: чуть полноватая, в теле, налитые груди не школьного размера, пухлые губы, простецкое, коровье выражение лица. Уж слишком нахваливали ее, говорили, что гуляет она со студентом каким-то, и что умела она не по годам. Врали.
— Марго! О королева ночи! С почтеньем вам, — и он изогнулся в вычурном до насмешливости поклоне, черные волосы его повисли неряшливыми лохмами. Разогнулся, мотнул головой, сбрасывая непослушную челку с глаз, после чего столь же грациозно развернулся и отправился дальше.
— Макс! Подожди, стой. – стук каблучков сзади, Максим, не оборачиваясь, на секунду представил, как под топиком ее сейчас бухают груди и ему, почему-то, стало противно. Он остановился и, так и не обернувшись, дождался Марго. Она, вполне по хозяйски, хватанула его руку, спросила: — Куда идешь?
— Так, прердвечерний променад, осматриваю владения. – вскинул голову и выдал экспромтом:
«Я, пред вечернею зарей,
Ищу душе своей постой,
Где сможет, бедная, забыться,
Улечься спать, душой укрыться»
— Красиво! – Марго жадно и жарко поцеловала его в щеку, так и не догадавшись о вложенном в стишок смысле. – Это ты сейчас придумал? Да? – Максим промолчал, — Слушай, Макс, а правда, куда идешь?
— К Машке. – честно ответил Максим.
— К этой, к рыжей! – едва ли не зашипела Марго.
— Да, — он повернулся к Марго и, осклабясь во всю свою блестящую улыбку, слащаво, медоносно, молвил, — к огненноволосой.
— Ты… ты! – она отцепилась от него, пальцы ее с лаковым блеском ногтей по кошачьи рвали воздух.
— Да? – он вопросительно поднял брови.
— Тварь! — она залепила ему пощечину, звонкую, и в то же время кошачью – красно прочертились борозды ногтей.
— Заслуженно. – с улыбкой заявил Максим, порывисто охватил Марго, прижал к себе и шепнул на ухо. – Милая, ты была прекрасна. Спасибо.
Поцеловал, и, коротко бросив: «пока» легкой трусцой пустился прочь, крикнул, чуть обернувшись:
— Ты была великолепна, Марго!
Ему было весело.
Вечер: огни кинотеатра за спиной, прохлада пока еще нежная, не ночная, где-то далеко, расплываясь в синем сумраке, звучит музыка, едва-едва пробиваясь через бархат листвы темной аллеи. Рядом Маша, шаги ее слышно, тепло ее угадывается. Максим помнил эту аллею наизусть: там, если свернуть, будет закуток меж высоких, давно не стриженных кустов, а в закутке том приютилась лавочка: удобная и глубокая.
— Пойдем туда. – он махнул рукой, хоть и не различить черт в темноте, но видно по силуэту, что повернула Маша свое востроносое личико в сторону, кивнула и даже угукнула тихо.
Они свернули, тонкая асфальтовая тропка, как раз на двоих, их плечи соприкоснулись, еще один поворот за темные кусты к лавочке и…
— Максик. – басовитый голос, огоньки сигарет, силуэты – черные на черном. – Марго, а вот и твой пожаловал.
Вспыхнул фонарик, ударил по глазам ярким белым светом.
— Со шлюшкой, — чей то хрипловатый, ломающийся голос – шавка, маленький шакальчик при вожаке. – Зашибатая целка. Дашь погонять?
— Максим – руки Маши охватили его локоть.
— Марго. Ты что ли? – щурясь спросил Максим.
— Я. – с вызовом бросила она, и, с вычурным презрением, добавила, — Ка-азел.
— А эти, — он, прикрывшись рукой от яркого света кивнул в сторону силуэтов, — твои пацанчики…
— Ну-ну. – вновь бас, — Поаккуратней, я ее парень.
— Быстро ты себе барбосика нашла. – он усмехнулся, спросил у басовитого, — Как она тебе, сладенькая? А кричит как? Дура, но классная! Тебе по росту.
И усмехнулся, так усмехнулся, чтобы всех взбесить, никого равнодушным не оставить, чтобы аж вскипело все у них, кулаки зачесались и… И Максим первым вперед рванул, по огоньку сигаретки, так, что искры в стороны, и дальше, по фонарю, чтобы в сторону он, чтобы силуэты по кустам гротескными ломаными линиями.
Драка была недолгой, Максима затоптали, запинали, и даже сама Марго соизволила спуститься с лавочки на грешную землю и, со злой яростью пару раз саданула ему вбок острым носком своих лаковых туфель-лодочек.
— Не бейте его, не надо, Маргоша, скажи им… — тихо шептала Маша, Марго не ответила, подошла к своему новому басовитому парню, шепнула ему что то тихо на ухо.
— Матрешка, — сказал парень, Марго же, тем временем, развернулась и пошла прочь, в темноту, и только слышно было как громко цокают ее туфельки об асфальтовую тропинку, слышно было как стихают ее шаги, исчезают, растворяются в бархате листвы, — Ну что, матрешка, и тобой займемся.
Ее взяли в оборот слишком быстро, слишком порывисто, наверное еще бурлила кровь от потасовки с Максимом, слишком сильна была злость у них у всех, у каждого получившего от этого щуплого, хилого паренька на орехи. Затрещала ткань, послышался приглушенный ладонью отчаянный крик, и тут же: «кусается!», громкий хлопок пощечины. Максима держали двое, он не бился, он не рвался, сказал только громко, уверенно:
— Не трогайте! Ее то за что? – и тут же тяжелый удар кулака сверху и асфальтовая твердь снизу…
— Ну, кто первый? – тот же басовитый, но голос уже чуть дрогнул – боится по настоящему взрослого преступления, и, видать чтобы и себя раззадорить и остальных разгулять, добавляет наигранно весело, — Целочку откупорить.
Маша вновь пытается закричать – придавленное мычание, стон. Максим поворачивает к ней голову и видит огромные, словно коровьи глаза: ужас, отчаянье, слезы, мольба… Он никогда не был на бойне, только читал что-то, вроде бы у Толстого, про быка, с которого сняли шкуру, а из глаз его катились слезы – конвейер, и в те времена конвейер, сейчас конвейер – новые работники, испытательный срок у них. Пока они еще боятся срывать шкуру, бить кувалдой по лбам и по хребтам чужих жизней, но это только пока – они способные, их руки знают дело лучше них: уже ухватились не по возрасту крепкие пальцы за белое тело, уже мнут, большего хотят, распаляются, и тащат дальше, дальше за собою, за наглостью своей, холодный блеск глаз… Максиму захотелось закончить все это: не просто вырваться, избить всех, наказать от души руками и ногами так, чтобы потом пришлось отстирывать свои кроссовки – нет, ему захотелось, чтобы все они, вся эта шобла, разом прекратила быть. Разом, мгновенно, навсегда.
Маша убежала. Даже вещи свои толком не собрала, побежала прочь, запахиваясь на бегу в свое рванье, не оглядываясь. Максим сидел на холодном асфальте, чувствовал, как легкий ветерок приятно остужает избитое, отекающее лицо. Фонарик, выбитый из руки в начале драки, так и валялся, светил неизменным белым светом, прочерчивая на кустах, на асфальте, яркие белые освещенные линии и глубокие до абсолютной темноты, тени. Максим захотел покурить: сунул руки в карманы, достал измятую, изорванную пачку, вместо сигарет табачное крошево.
— Жаль… — он протянул руку, залез в карман одного из тех, кто минутой раньше держал его. Есть. Достал, закурил, огляделся: черными кулями на асфальте шесть тел. Неподвижные, возможно мертвые, вернее не так: Максим был уверен, что все они мертвы. Докурив сигарету, проверил: приложил руку к шее того самого, басовитого – кожа была холодной, даже пульс искать не нужно.
— Вот и все… — встал, сунул руки в карманы, и неторопливо пошел прочь, пока еще не зная куда. Была мысль: сразу дойти до полиции, во всем признаться, написать чистосердечное, но ночь была ой как хороша! И проводить ее, последнюю свободную ночь, где то за решеткой, в обезьяннике, с отребьем – не хотелось. Наоборот – ему хотелось подумать, ему с дикой силой захотелось осознать, что… Не понятно, но захотелось, захотелось побыть одному, далеко от всех: от мира, от людей, от себя прошлого, вчерашнего.
Утром он пришел домой, сожитель матери было рванул к нему, вознес кулак, но, встретившись взглядом с Максимом, встал, ощерился:
— Я с тобой потом поговорю.
— Поговорим. – спокойно ответил Максим.
— Шантрапа. – сказал сожитель, и, бросив недовольно матери. – Дурная кровь, скрылся за дверью в зал, через секунду оттуда донеслись голоса, рев трибун, свистки – сожитель включил футбол.
— Кто это тебя так? – спросила мать. Она знала своего сына от и до, и по тому не стала ворковать, не стала метаться, как бестолковая курица-наседка – сын этого не любил.
— Так… — он отмахнулся, спросил, — Менты не приходили?
— Ты что натворил? – она чуть пошатнулась, оперлась о стену.
— Мелочь, мам, мелочь… Значит не приходили.
Сотрудники полиции пришли поздней, с ними была и зареванная Марго. Он собрался, вышел. В машине, когда Максим вместе с участковым спустились вниз, уже сидела Маша, тоже заплаканная как Марго, тоже с красным носом.
— Что сказала? – спросил Максим усаживаясь рядом.
— Ничего. – она отстранилась от него, уставилась на Максима испуганно, и даже всхлипывать перестала.
— Зря. Надо было все рассказать.
— Я боялась… боялась, что ты и меня…
Он усмехнулся, сказал ласково:
— Ни в коем случае, Маша, ни в коем случае.
— Разговорчики! – сказал участковый, усевшись на переднее сиденье, снял фуражку, огладил припотевшую лысину, сказал, — Ох и натворили вы делов, ребятишки.
— Ничего, дядя Лева, разберемся. – с улыбкой сказал Максим.
— Да молчи ты…- участковый бросил фуражку на сиденье, — Эх, дурная кровь! Разберемся, это уж как-нибудь точно – разберемся.
Припев:
Я рождаюсь вновь.
Я рождаюсь вновь.
Я рождаюсь вновь.
(в тексты использованы стихи Трофимова Сергея «Мама, не сердись» — рекомендую прослушать — замечательная песня!)
118
Всем привет! Я новенький, многого не знаю поэтому надеюсь поможете и примете меня