Из тумана над низким каменным мостом доносился размеренный перестук копыт, мягкий, приглушенный, сырой, и за ним пронзительный скрип тяжелых, промокших тележных колес. Медленно, неторопливо… Старый каменщик Фердис поежился, запахнул потуже свою древнюю линялую куртку и шагнул в холодную изморось сизого тумана. Скрип становился ближе, и вскоре стал виден темный, едва пробивающийся через пелену тумана силуэт, становившийся все четче, вот уже и клячу черную видать: на тощих боках влажно блестят капли росы – печальная лошадь, усталая. А следом и скрипучая телега, в ней двое: один широкий, с крепким пивным пузом, второй тощий, высохший, сутулый.
— Фердис, шельма, ты? – крикнул тот, что с пивным пузом, и сразу стало ясно, что это Агнис, могильщик – мужик яростно веселый, тяжелый на руку, пьющий по черному и поющий басом песни, а рядом с ним – это конечно Дукас, тоже могильщик, только старый уже, с тяжелым длинным носом, бугристым и вечно красным.
— Я это, — Фердис ответил нехотя. Агниса он не любил, не за тяжелые руки, не за пьянство и громкую глотку, а за отношение к мертвецам: нельзя так, хохотками да тяжелой пятерней по струганному дереву гроба – не хорошо это.
— А я думаю, кто это идет спозаранку, — телега уже почти поровнялась с Фердисом и буйный бас Агниса бил по ушам, — не Фердис ли это сердобольный? А вон, так и есть, Фердис, кто же еще, — обитое жестью колесо, поскрипывая, прокатилось рядом с Фердисом, Агнис обернулся, громыхая басом через плечо, — работа для тебя есть, готовь плиту тесать, вона какую девку знатную нашли! – и кивнул на крытую соломой телегу. А там, в жухлой желтизне старой соломы лежала бледная белая девчушка в драном платьице. Вся словно из мела, только ссадина на лице, а там, где драными клочьями оканчивалось платье, белели ноги – гладкие, бледные, с налитыми густой синевой синяками. Фердис отвернулся, ему стало стыдно этих ног с синяками, лица этого бледного с широко распахнутыми глазами, что смотрели сквозь туман прямо в низкое серое небо.
— Как тебе красотка, а, Фердис? – Агнис хохотнул.
— Помолчи, — сипло сказал Дукас, обернулся, так что из-за плеча показался его длинный, налитой краснотой нос, сказал, — снасильничили девку, а она, вот, с моста. Жаль…
— Жаль, — тихо согласился Фергис, отвернулся и скоро пошел прочь, но еще долго слышал он, как скрипят обитые медью колеса, как гулко отдается мерный перестук копыт черной тощей клячи.
Вечером в мастерскую, где работал Фергис, прибежал худенький мальчишка, шмыгнул мокрым носом, почесал грязной ручонкой за красным оттопыренным ухом, и сказал, что его сюда послал булочник Игнатис, и вот, записку велел передать. Мастер взял записку, прочел, вздохнул, потрепал мальца по голове, и сказал:
— Завтра будет.
Когда мальчишка ушел мастер отдал записку Фергису, сказал:
— Надо к завтра.
Фергис кивнул, глянул на записку, там было написано: «Анна Кельман. 1683-1698» — синяки на белых ногах, холодные глаза в серое небо.
— Слышали, – торговка подалась вперед, так что тяжелые груди ее мазнули по испачканному рыбьими кишками прилавку, — на площади то что было. Там, говорят, — она оглянулась, в сторону собора, и быстрым шепотом зашипела в ухо Фергису, — говорят, что у ангела, ну тот, что на площади у ратуши, из крыльев перья выпали!
— Что? Перья? – Фергис посмотрел на торговку недоверчиво.
— Как есть! Перья! – она отстранилась, скоро перекрестилась и сказала с истовой верой в глазах, — То за грехи наши, как есть, за грехи!
— Перья… — Фергис, посмотрел в глаза торговки, та скоро закивала, и глаза ее глупо округлились.
— За грехи, за грехи-то, — скороговоркой выпалила она, — от дьявола это.
— От дьявола, — глупо повторил Фергис, взял с прилавка такую похожую на торговку выпотрошенную рыбину с таким же глупо распяленным ртом и выпученными глазами, сунул ее в корзину, отвернулся и вновь повторил, — от дьявола…
Этот слух о статуе ангела с площади он за сегодня слышал уже в третий раз. Сперва этой новостью с ним поделился седой плотник Юнг. Рассказал он ему об этом с опаской, оглядываясь – страшно все же. Потом рассыльный мальчик в мастерской, то и дело крестясь и закатывая глаза, скороговоркой нашептал слушок и мастеру, и Фергису, и двум тощим подмастерьями, а теперь вот еще и торговка.
— Может и за грехи, — грустно сказал Фергис и пошел прочь с базара: хотелось поскорее добраться до дома, и, может быть, даже забыв про эту купленную рыбу, улечься в койку и спать.
Про рыбу он конечно не забыл: сварил из нее похлебку, в которой кроме лука, соли и той самой рыбы больше ничего не было, поел, и только потом, когда уже стемнело, потушив свечу, улегся спать. На душе было легко и покойно.
Скрипела телега, наверное скрипела, — не слышно было скрипа за людскими криками, гневными воплями, за воем и проклятьями. На телеге была клетка с черного кованного железа – ведьмы боятся работы кузнецов. То и дело звенели о железные прутья брошенные камни, а иногда не звенели, иногда протискивались и тюкались в податливое тело. На дне клетки, свернувшись калачиком, облапив костлявыми бледными руками голову, лежала она – ведьма. Мятая, в рубище, пальцы сбитые, разлохмаченные сальные волосы. Она вздрагивала всякий раз, когда камни бились в прутья, тихо скулила.
Толпа расступилась и телега выкатилась на центр площади, как раз к тому самому каменному ангелу, что смиренно сложил в молитве ладони, и лицо его, мирное, почти мальчишеское лицо, было обращено к небесам, к грязным, заляпанным кляксами жирных туч, небесам.
Грузный, с большими, какими-то куцыми руками, палач, звякнув длинным ключом, открыл клетку, остановился на секунду, разглядывая утлое тельце ведьмы, и потом хватанул сильными пальцами за волосы, сграбастал и потащил ее по помосту за собой к высокому ошкуренному столбу. Веревки были толстые, казалось они были толще чем ведьма, казалось они мнут ее тело, продавливают до самого столба. Ведьма не брыкалась и не вырывалась, она только шептала что-то неслышно, губы ее говорили, изгибались беззвучной пантомимой слов. И вдруг как-то разом все стихло – это вышел на площадь высокий, прямой, как жердь, епископ. Его поджатые губы, его лицо – каменное, без единой эмоции, его холодный взгляд утихомирили толпу, испугали, и даже фиолетовые губы ведьмы остановились, перестали бессловно молить. Рывком он вскинул руку с пергаментом, рывком развернул его, сургучовая печать на веревке болталась из стороны в сторону, и громко, так, что услышал каждый, прочел:
— Урожденная Вероника признана виновной в грехопадении. Вероника признана виновной в колдовстве и смуте, в подговорах и наговорах, в совращении душ. – его сухие костистые пальцы скоро свернули пергамент, и он закончил речь своими словами, — Она виновна в том, что Господь и ангел божий отвернулись от нас.
Он развернулся, и, так и не глянув в сторону ведьмы, пошел сквозь расступающуюся толпу. И только когда сомкнулось за ним кольцо людей, когда палач с промасленным трещащим факелом шагнул к вязанкам хвороста под столбом, только тогда заголосила ведьма Вероника, дико завопила, как животное и толпа грянула ревом, и заполыхало разом пламя под голыми бледными пятками, и…
Фергис, пытаясь не слышать истошных криков, пробивался прочь с площади, протискивался, проталкивался, а потом долго еще бежал по улицам, забыв про свою старость, про одышку, про болящие ноги…
— Перья-то снова… — тихий шепоток из подворотни остановил Фергиса, он замер, прислушался, а шепот из-за угла продолжил, — сам утром видел. Иду, а там, у ангела почитай уже остья одни, как у курицы щипаной, и перья кругом по ветру…
Неподалеку заржала лошадь, Фергис вздрогнул, как от удара, и скоро пошел прочь. На скулах его зло надувались желваки, шел он чеканно, с силой впечатывая каблуками в камни мостовой. Но почему-то казалось, что в ярости его есть еще и радость, злая, дикая, но радость.
В мастерской он был тих, работал весь день не покладая рук, чтобы успеть сделать и нужную работу, и…
Рука мастера мягко легла на плечо, так, что Фергис вздрогнул, оглянулся испуганно. Мастер склонился над камнем, смахнул рукой мелкое крошево, прочел надпись, что была уже почти окончена, кивнул, будто соглашаясь, и пошел дальше, так ничего и не сказав. Фергис посмотрел ему вслед, и, хоть уже и понимал, что ничего страшного не случилось, все никак не мог унять сердце, что бешено колотилось в груди, отдаваясь буханьем в ушах. На плите было выбито: «Вероника. Бесчестно осужденная».
Когда стемнело, мастер подогнал свою телегу, они вместе погрузили плиту, и уже к ночи, когда порядочные люди должны были спать, поставили ее на безымянную могилу.
— Где он? – Фергис вскочил с кровати, заполошно оглядываясь. На улице шумели, слышался топот многих ног, в щели ставень пробивались красные отблески огня от факелов. На улице шла травля…
— Там! Туда колдун побежал! – и грохот, грохот по мостовой, зубодробильный, будто кости меж жерновов, и пляшущее пламя меж щелей, тянущееся, гримасничающее. Шаги все дальше, и темно снова, даже луны нет – черно.
И тихо-тихо, как мышь за ставней, то ли стук, то ли не стук, а может показалось. Зябко идти по холодному скрипучему полу, подошел к ставне, ухом приник и шепотом:
— Есть кто?
— Я это, Фергис, открой.
Голоса не узнал, но пошел открывать, засов тихо вытащил, дверь приоткрыл едва лишь, чтобы не скрипела. Кто-то скорой тенью во мраке прошмыгнул во внутрь и пахло от него соленым и горелым, а еще железом пахло – кровью. Фергис тут же дверь закрыл, засов на место задвинул.
— Я у тебя, — тяжело он дышал, с сипеньем и дыханье у него было горячее, — до завтра, пока, погреб есть?
— Есть, — Фергис все узнать не мог. И голос вроде знакомый, и вроде бы другой совсем, не вспомнишь – изменился голос.
— Я там, в подпол, тихо буду. Хорошо?
— Хорошо.
— Ты только это, — тяжелый вздох, — в мастерскую завтра не ходи, лучше не надо пока.
И узнал Фергис – это мастер, его мастер!
— Ладно. А за что они тебя так? Пить хочешь?
— Да. Видела меня Матильда, курица старая, телегу мою вспомнила. Помнишь то что… — и замолчал, будто что не то сказал, будто обидел нечаянно. А ведь и правда, ведь из-за Фергиса это получилось, из-за плиты той наверное. Фергис подал мастеру кувшин с водой, тот жадно ухватил его, послышались жадные глотки, потом громкий вдох, — Говорят, что на кладбище за колдовской надобностью ездил, ведьму, говорят, выкопать хотел, а на другие могилы – проклятье… Чтобы ангел без крыл остался…
— Били? – после долгого молчанья спросил Фергис.
— Я у тебя в подполе пока, хорошо? – не ответил мастер.
— Так утром бы, поспал бы сейчас.
— Нет, в подполе… Где тут? Я уйду скоро, ты не бойся, мне бы только пока…
Мастер ушел следующей ночью. Фергис упрашивал, чтобы тот остался, но мастер ушел. А потом Фергис слышал, что поймали колдуна, далеко уже, и, говорят, на площади казнили: сначала руки отрубили, и только потом сожгли.
Он работал тихо, без света, ощупью. Работал он медленно, очень медленно – тут нельзя было спешить. Долго гладил руками шершавый холодный камень, искал трещинки, выступы, а после уже прикладывал железный клюв зубила к камню и тихо-тихо, легкой киянкой, какой отродясь мастер по камню в руках держать не должен был, постукивал по зубилу. Вот и еще малый кусочек отколол – незаметный вовсе, а все же дело спорится – пусть знают люди, что не колдун в том виновен, не мастер его, ни ведьма Вероника, а сами они грешны и потому перья в ангельских крыльях редеют. Пусть перестанут видеть врага в других, пусть в себя заглянут, в черноту свою кромешную и пусть ужаснутся. Каждое утро Фердис рано вставал на работу, каждое утро навстречу ему скрипуче ехала телега, а в ней белые, бледные, драные, окровавленные и хорошо, если закрыты глаза, хорошо не видеть неживого взгляда сквозь все, в свинцовое утреннее небо. Каждое утро, каждое…
Вдали, на том краю площади, промелькнул короткий отсвет, будто лучину кто зажег, а после разгорелся свет поярче – наверное фонарь запалили. Фердис отступил на шаг от ангела, вперяясь в далекий подрагивающий огонек, замер. Свет двинулся, двинулся к площади, и Фергис обернулся, и хотел бежать, но увидел, что и с другой стороны, издали, к площади большим желтым светляком плывет фонарь и красноватый, с резко очерченными тенями, силуэт за ним, а там, позади, еще вроде идут.
Фергис метнулся в третью улицу, да не улицу даже – подворотню, гнутую всю, узкую, извилистую – и там свет навстречу.
Звонко упало под ноги зубило, тихо тюкнулась о камни киянка. Фергис метался, Фергис скребся в запертые двери, стучал в закрытые ставни. Он спрятался, он зарылся в вонючую груду мусора за невысоким деревянным заборчиком, но его уже видели, просто почему-то не торопились, будто растягивали свое шальное удовольствие. Со всех сторон, со всех трех улиц свели сеть облавы крепкие рукастые мужики.
Фергиса выкопали из мусора, он упирался, он выгибался, а они только смеялись, кричали радостно, а потом кто-то крикнул, что тут и тянуть нечего, что прямо сейчас его надо кончать. Фергис будто и не слышал этого, он глазел по сторонам широко раскрытыми глазами, и все хотел сказать что-то, но не мог – только рот открывал, будто рыба на горячем песке.
Двое мужиков подтащили чью то скрипучую телегу, кто-то сорвал с себя длинный кушак и им наскоро привязали руки Фергиса к дырявому плетеному борту, кто-то распахнул фонарь, плеснули маслом, и заполыхало пламя. Жадно и жарко…
Огонь еще только подбирался к нему, старое сердце колотилось быстро, в бешеном галопе выстукивая ухающий шум в ушах, и сквозь языки пламени он до последнего видел смиренное лицо ангела, что отвернулся от земли в своей вечной молитве, будто не хотел видеть того, что здесь творится. А потом острая мгновенная боль пронзила истраченное годами сердце, и все – он так и не успел почувствовать пожирающего жара огня.
Медленно скрипела старая телега, черная худая кляча неспешно брела по мощеной улице, гулкий стук копыт мягко тонул в утреннем тумане. Дукас и Агнис ехали молча, в телеге их уже лежала пара тел – утренний обход всегда был с уловом, а негоже, если люди увидят на улицах мертвецов. Вот уже и площадь видна, а на площади обгорелый остов телеги – угли одни, гарью воняет, мясом изжаренным до черной сажи – это уже не разбойники, это правый суд дело свершил.
— И кто бы мог подумать? – удивился Агнис басовито, — Фердис, и такое богохульство! И не страшно ему было, грех такой на душу брать?
— Грех? – спросил Дукас, вскинув длинный красный нос, потом кивнул, вздохнул, — Да, грех…
Дукас с Агнисом вместе подняли черное, будто головешка тело, бросили поверх двух мертвецов в свою телегу и поехали дальше – еще половину города надо было объехать. Телега их ехала с площади неспешно, медленно, старая кляча устала тащить за собой мертвецов, а в след им слепыми невидящими глазами смотрел ангел, с уродливыми плешивыми крыльями.
199
