Песня про пуделя

Один парень, назову его Юрой, приехал в наш город из Москвы, как ни странно, учиться. Его мать местная и здесь у него родственники, вот он и приехал. Оказался в ВУЗе в одной группе с моей сестрой, и как-то на посиделках в общаге рассказал эту историю. Сестра, зная мое увлечение подобными вещами, пригласила Юру к нам домой, чтобы я услышала все, так сказать, из первых уст. История, надо сказать, того стоила.

За год до поступления, летом 2010, Юру отправили на лето к родне отца, в маленький городок на Волге. Места там чудные – пляжи, рыбалка, отдыхай и радуйся. Городок не самый захолустный, имелись кинотеатр, дискотека, Юра быстро перезнакомился с местными, но не упускал случая показать себя этакой «столичной штучкой»: дескать, в Москве я там-то и там-то был, то и то видел, а здесь провинция, скука и вообще дыра. Местные парни послушали–послушали, а потом говорят: «А хочешь увидеть такое, что в своей Москве никогда не увидишь? Вот скоро полнолуние, пошли с нами пуделя слушать.» Юра удивился, конечно. Какого пуделя, слушать, как собака лает? Тоже еще, придумали развлечение, будто в Москве я собак не видел. Такого, говорят, не видел, пойдем, если не боишься.

Конечно, показать себя трусом перед местными Юра не мог. Он решил, что это какой-то местный розыгрыш, и согласился. Договорились идти дня через два, как раз настало полнолуние.

Долго шли по проселку, не меньше часа. Ночь выдалась облачная – луна то появлялась, то ныряла за тучи. Вдоль дороги тянулись какие-то редкие, но высокие, вроде лозы, кусты, кое-где маячили темными кучами деревья. Вдруг запахло рекой, дорога резко пошла под уклон, и компания (их было семь человек) вышла прямо на песчаный берег. Вдоль воды рос камыш, стрекотали лягушки, заедали комары, и ничего таинственного в этом не было.

Пошли вдоль берега, еще с километр. Неожиданно из темноты выступили очертания каких-то построек, вроде домов, полусгнившая пристань и еще какие-то развалины. Стало очень тихо. Ни комаров, ни малейшего звука, ни ветерка. Какой-то сырой, с запахом гнили холод пробрал Юру до костей, а ведь минуту назад он стоял в одной футболке, и было даже душно. Так не может быть июньской ночью. Парни заметно струхнули, но продолжали идти гуськом по прибрежному песку. Внезапно, в неестественной тишине стало слышно тихое, исходящее непонятно откуда пение. Пели вроде бы хором несколько человек, пели какую–то спокойную, размеренную, даже умиротворяющую песню, но слов Юра не разобрал.

Друг за другом подошли в полной темноте к полуразрушенному дому. Пели явно оттуда. Парни подкрались к окнам – это были просто дыры без рам и без стекол – и заглянули внутрь.

На земле – или на полу? – в полной темноте горел маленький, бездымный костерок, почему-то с зелено–серебристым пламенем. Вокруг сидели люди – их было человек десять – белые, как выветрившаяся кость, обросшие густыми волосами лица, провалившиеся рты… Вместо глаз Юра с ужасом увидел просто дыры, через которые проходил лунный свет… Он отшатнулся и чуть не закричал, но кто-то из парней схватил его за руку и одними губами шепнул: «Не бойся…»

Эти люди, – впрочем, это же совсем не люди, – эти призраки были как бы обмотаны каким-то тряпьем, шеи и плечи в синих пятнах и дырах, опутаны гнилыми, рваными веревками. И они пели заунывную, странную песню, состоящую всего из двух строк: «Черный пудель шаговит, шаговит, шаговит…». Помолчат пару секунд, и снова: «Белый пудель шаговит, шаговит, шаговит…» Потом снова про черного пуделя. Была в этой песне какая-то жуткая тоска и безысходность. Так могли бы петь каторжники, смертники, лишенные последней надежды, обреченные на смерть и знающие об этом, пугающе спокойные, как трупы, равнодушно уже принимающие эту смерть, знающие, – наконец-то точно знающие, что все уже навеки кончено, безразлично, и хуже не будет…

По дороге домой местные рассказали Юре, что на этом месте была в старину пристань, где разгружали баржи, по–волжскому – расшивы. Расшивы эти своей силой тянули против течения артели бурлаков, впрягались в веревочные хомуты – лямки – и шли по берегу, а расшиву тянули по воде. Смертность была просто ужасающая – умирали от измождения, просто падали замертво в лямке, убивали друг друга в драках, сходили с ума от жары и непосильной работы, и таких убивали просто так… Дела до этого никому не было – трупы закапывали тут же на берегу в песке, без всякого отпевания. Священника нужно было привезти, заплатить ему, никто этого не делал.

– У нас еще ничего, просто пуделя поют, – рассказывали Юре, – а в соседнем селе призрак по улицам ходит. Видят его даже днем. Идет за женщиной и просит: “Матушка, дай хлебца!” Моя мама его видела в этом году. Кто не знает, что это призрак, так в жизни не подумает. Парнишка молоденький совсем, не моложе нас. А на шее веревка болтается, лямка оборванная. Если баржа резко дернется, на что наскочит, или в водоворот попадет, лямки затягивались, душили людей, или пополам перерубали. Таким артель никогда не помогала, даже добивали, если жив остался – хозяин, когда работа сделана, на всех платил, чем меньше людей, тем больше получишь…

– А что это они пели, про пуделя?

– А это старинная бурлацкая песня. Ее в трудных местах пели, где водоворот, или поворот крутой. Считали, помогает сложное место легко пройти.

Юрин рассказ мне понравился – во всяком случае, ничего подобного я никогда не слышала. Позже, у писателя Владимира Гиляровского, который странствовал по Руси и много писал про бурлаков, я нашла упоминание о песне про пуделя! Такая песня действительно была, и считалась не просто песней, а чем–то вроде заклинания. Пели ее только по команде старшего в артели (он назывался водолив), и относились с большим почтением, как к некоему ритуалу.

Самое интересное – бурлаки не знали, что такое «пудель»! Гиляровский пишет, что они очень обижались, и не верили, когда он говорил, что это порода собаки.