Моя мертвая невеста

На кладбище мы еще младшеклассниками ходили. Бутылки собирали, костры жгли — в общем, весело было. Да тут и недалеко оно, прямо за гаражами, «Красная Этна» называется, по одноименному заводу назвали. Вот завод переименовали после войны в Автозаводской, «Автоваз», значит, а кладбище так оно и осталось.

Впрочем, по кладбищенским меркам кладбище это молодое, основано в 1932 по причине невозможного переполнения Крестовоздвиженского погоста, от которого в летние жаркие месяцы исходила вонь невозможная, поскольку в те лихие голодные двадцатые-тридцатые годы на свои 2,5 санитарных аршина мало кто мог рассчитывать. Вот и хоронили покойничка без попов, аж «пятки из-под земли торчали». Однако, на Красном или «Краске», как сразу же окрестили это кладбище горожане, хоть и без попов, кого ни попадя не хоронили, а только важных коммунистических деятелей, так что порядок и рядность соблюдались изначально.

Обычно считается, что те, кто живет у кладбища — самые счастливчики, поскольку доказано, что в загрязненной городской обстановке именно у кладбищ бывает самый чистый воздух. Только к «Красной Этне» это не относится. Представьте себе треугольник, густо поросший лесом времен раннего палеолита, вместо ограды, положенной каждому мало-мальски порядочному погосту, с двух сторон огороженный сплошным рядом гаражей, а с третьей глухой стеной и трассой, с которой с полного разгона на автомобиле можно было прямиком ворваться из этого мира в тот, насмерть впечатавшись в глухую бетонную стену, правильный треугольник, который с одной стороны прижимает тот самый «Автоваз», бывшая «Красная Этна», и давшая погосту название, с другой свалку человеческих останков теснит городская свалка, грязная предшественница Палатинского полигона, с третьего угла отчаянно наступают бойни местного мясоперерабатывающего завода, о котором во все времена ходила недобрая слава, что он также подпольно служит в качестве «креманки» — городского крематория, ибо в Нижнем Новгороде до сих пор не имеется ни одного крематория, однако потребность в захоронении родственного невостреба от этого факта нисколько не умаляется.

И вот когда все эти предприятия начинали дружно дымить, город накрывало огромной, вонючей портянкой.

«Свалка горит!» — радостно кричали мы, ребята, и, похватав рюкзаки, бежали на перегонки на свалку. Горящая свалка — явный признак, что на неё привезли что-то ценное, от чего надо было срочно избавиться, пока народ не растаскал. Случалось, что мы уходили с неё с рюкзаками, до отказа набитыми абсолютно новыми кедами или женскими чулками, что в те времена было огромным дефицитом.

Мы даже песню про то сложили:

Где крысы серою толпою,
Где кучи с мусором горят,
Шли разудалою гурьбою,
Шесть рюкзаков на трех ребят.

Вообще, та свалка была настоящим паломничеством отбросов человеческого общества. Здесь можно было встретить кого угодно: от бомжей и пьяниц до бывших тюремщиков и выпускников психиатрических лечебниц. В тугие девяностые годы случалось видеть и благообразных старичков, интеллигентно проковыривающих палочкой груды мусора. И неудивительно — во времена тотального дефицита на свалке можно было найти все что угодно. От бутылок, игрушек — особенно моих любимых оловянных солдатиков, этикеток с баночного ГДРвского пива, которые мы, ребята Брежневской эпохи, почему-то так страстно любили коллекционировать — до старых икон и подержанных презервативов. С моей страстью коллекционирования здесь непочатый край.

Это можно сравнить разве что с тихой охотой. Дело нехитрое: иди, смотри себе под ноги — что-нибудь полезное да отыщется. Над головой чайки кричат — аж ушам больно. Грудь спирает от дыма, так что невольно начинаешь закашливаться. А ты идешь смотришь, может быть там, или там, — и вот оно! Схрон.

Мы, тогдашняя ребзя, тоже были не промах, свои хлебные места на свалке столбили, при случае и конкурентов могли отпугнуть. Найдем бывало дохлую собаку, кишками вывернем, да и прибьем к кресту, присобачим, значит — это наш знак. Люди уж не ходили — боялись. Или крыс наловим, досками надавим, да по деревьям развесим — нам весело, а про кладбище разную чертовщину в газетах печатали. Вот народ и боялся сдуру. А мы себя гордо называли «красные дьяволята», как раз по названию погоста «Красная Этна», ну, как в фильме том о «Неуловимых», неуловимыми и были, борзой ребячьей упиваясь. Только вместо кукушкой — кошачьими голосами наперебой выли. У кого лучше получится. Всю округу распугивали.

Одно страшно — возвращаться. Особенно если завозился на свалке до темноты. Идти обратно домой приходилось по «Великому Мусорному Пути» — небольшой тропинке между гаражами и кладбищем. Но трусить перед ребятами неудобно — пальчики крестиком за спиной зажмешь — и вперед.

Об этом пути недобрая слава ходила. Случалось, что мальчишек ловили и поднасиловали тут же, между могил.

Один раз у меня с Мишкой такое было. Зимой ещё. Встретили нас тогда трое. Двое мужиков здоровых и баба с ними.

— А ну, шкед, вываливай, что в рюкзаках!

Тут уж не то, что рюкзак вывалишь — из трусов сам выпрыгнешь, лишь бы не трогали. Вывалили, что было, аж карманы со страху вывернули, а у меня пятерка была, что родители на школьные обеды на неделю дали. Пришлось отдать.

Так, видно, компании этого мало показалось. Баба та рассердилась тогда, нахлобучила мне шапку на глаза, так что я ничего не видел, а потом забила мне один карман мокрым снегом, а в другой камень холодный положила, сунула руки, проволокой связала, да толкнула вперед, и ну командовать камень — снег, снег-камень. Я посреди могил бегаю, да об углы оградок больно натыкаюсь, путаясь, где холодный камень, а где мокрый снег. А им что веселье — хохочут, как я споткнулся о надгробный камень, да нос разбил. А вот Мишка молодец, толстый, что бутуз, однако и с закрытыми глазами в лабиринте могил ловко лавировал. Но и этого ведьме мало показалось, не хотела отпускать нас без «десерта». Велела мужикам снять с нас штаны.

Мы с Мишкой что щенки заскулили:

— Дяденьки, не надо, мы же все вам отдали!

Тогда баба та нас усадила голыми жопами в снег, да и приказала считать до ста, пока мужики нас за плечи держали. Так и считали, пока жопы не заиндевели. Тогда мужики, сняв штаны, помочились нам прямо в лицо и, «согрев» нас пинками под зад, со смехом велели убираться прочь, чтобы впредь никогда нас здесь не видели. Мы с Мишкой так и дернули, ног не чуя.

Да, всякое бывало замечательное, что теперь и вспоминать не хочется. Но один случай запомнился мне особенно хорошо. С него-то и жизнь моя перевернулась. С тех пор как магнитом на кладбище потянуло. И теперь с замиранием сердца я хочу поведать его вам.

Это случилось 4 марта 1979 года. Наша школа №184 занималась сбором макулатуры. Мы ходили по подъездам, звонили во все двери и не просили — требовали старых бумаг для третьего звена. Давали неохотно, но давали. А в тот день, как назло, выборы в госсовет были, так что людям не до нас. Полдня без толку протаскались, и ничего. Мы уже отчаялись совсем. Не принесем макулатуры — весь класс из-за нас месяц заставят убирать пришкольную территорию. Таков уж обычай нашей школы был. Не справился с заданием — иди, огребай собачьи кучки. Мы уже отчаялись совсем, как Мишка предложил нам сходить к соседнему дому — авось повезет.

Обежали все подъезды — ну, как назло, ничего. Дрянной коробки на помойки не сыщешь. Видно, уж наши конкуренты постарались. Около одного из подъездов стояла крышка гроба: накануне нам уже сказали, что в соседней школе погибла девочка.

Произошло это так. 11-летняя Наташа Петрова принимала ванну, и в этот момент отключили свет. Так часто бывало. Метро рядом с домами копали — «Автозаводская». Так и бывало: то свет вырубят, то воду, то газ, а то все сразу. Отец девочки, Анатолий, погиб еще в 1971 году, так что в квартире не было мужской руки, и женщины пользовались допотопной переноской. Вскоре напряжение опять подали. Выходя из ванной, Наташа концом мокрого полотенца задела оголенный провод и мгновенно скончалась от разряда.

У подъезда уж крышка гроба стояла. Какой-то внутренний голос подсказывал, что идти туда не стоит. Но мы, ребзя, храбрились друг перед другом. Стыдно было отступать. Постучав каждый по крышке три раза для храбрости, мы вошли в подъезд.

В подъезде, на лестнице, стоял железный ящик, густо выкрашенный зеленой краской. Мы, пацаны, знали эту нехитрую уловку взрослых и охотно пользовались ей, сбивая кирпичами хилые замочки. Обычно в таких ящиках хранили всё — от картошки, лыж, колясок и велосипедов до макулатуры. Все, что отчаянно не вмещалось в малометражные квартиры обывателей. Странно, на этот раз ящик оказался почему-то не запертый. Ржавая крышка со скрипом отворилась, и мы увидели, что он до отказа был забит всевозможной литературой. Были тут и мои любимые «Наука и жизнь», и уж совсем редкие, дореволюционные издания «Вокруг света», которые не в каждом антикварном магазине сыщешь. Не помня себя от радости, я стал набивать ими рюкзак.

Выйдя из подъезда с ворованной кипами макулатуры, мы попали прямо на вынос. Видимо, мать Наташи была членом какой-то секты. Начать с того, что на похоронах не было никого из одноклассников, зато пришло несколько десятков женщин и мужчин в черных одеждах. Все они держали горящие свечки и что-то заунывно пели не по-русски.

Чувствуя, что совершили преступление — а мы украли чужую макулатуру — мы постарались улепетнуть со страшного места. Заметив нас, за нами в погоню бросилось несколько мужиков. Мои товарищи, бросив меня, быстро в лопатки почесали в разные стороны, а вот мне, груженому тяжелым рюкзаком, в котором помимо ворованных журналов были ещё и учебники со школы, тяжеловато было улепетывать. До сих пор проклинаю себя за то, что не хватило тогда ума скинуть тяжелые рюкзаки да бежать налегке. Впрочем, как мне показалось, мужики те сразу погнались за мной, не за кем другим. Вскоре меня схватили за плечо. По-взрослому заломали руки. Меня, трясущегося от страха, подвели к черному сборищу. Пение прекратилось.

Заплаканная женщина — видимо, мать покойной — подала мне крупное венгерское яблоко и, велев надкусить его и надкусив сама, поцеловала в лоб. Она подвела меня к гробу и, пообещав много конфет, апельсинов и денег, велела целовать покойницу. Я залился слезами, умолял отпустить, но сектантки настаивали. Все снова запели молитвы на непонятном мне языке, а кто-то взрослый с силой пригнул мою голову к восковому лбу девочки в кружевном чепчике. Мне не оставалось ничего другого, как поцеловать, куда приказано.

Так я сделал раз, другой и третий. Мать Наташи взяла меня за голову. Было заметно, что она не столько скорбела, сколько заметно нервничает, потому что её холодные, шершавые ладони тоже тряслись, как в лихорадке. Однако она поспешила успокоить меня.

— Не бойся, — услышал я тихий шепот над своим ухом. — Жив останешься.

Её голос, показавшийся мне знакомым, утешил меня. Я действительно перестал бояться и теперь с любопытством разглядывал «общество». Большинство из них были люди молодые — не старше 30 лет, по крайней мере, стариков я не заметил, ну, кроме Наташиной бабушки.

Ободрив таким образом, мне велели повторять за начетчицей длинное заклинание на старорусском языке. Несколько выражений из него намертво врезались в мою память — «я могла дочь породить, я могу от всех бед пособить» или «яко птица и змий». Что это тогда значило, я не знал, но со страху повторял так старательно, так что от зубов отлетало.

Когда заговор закончился, мне велели взять свечку и покапать воском на грудь Наташиного синего с красной оторочкой платьица. Все ещё помню мое желание поджечь гроб вместе с покойницей. Чтобы заполыхал факелом, как в фильме «Черная Бара». Держа в голове свой коварный замысел, я придвинул горящую свечу как можно ближе к Наташиному синему платьицу, ожидая, что вот отсюда-то и займется сейчас пожар, но капли воска, схватываясь на лету мартовским ветреным морозцем, застывали на лету в причудливые фигурки. Её бабушка словно догадалась — перехватила мою руку.

— Не балуй, — услышал я злобное ворчание старой ведьмы.

Затем мне подали два стертых медных кольца, велели одно насадить мертвой невесте на палец, другое надели на палец мне. Помню, как долго возился с холодным пальчиком мертвой Наташи. Твердый. Словно пластмассовый. Я так яростно одевал кольцо, что он вдруг отломался, что фарфоровый. Да, до сих пор чувствую это ужасное состояние. Кольцо маленькое, не лезет, я натягиваю. Палец покойницы вдруг отламывается от руки — бескровно, но как отбитая ручка от чайника… Наверное, тогда очень перепуган был, вот и померещилось. Хотел взглянуть, да проворная бабка уже успела закрыть Наташу покрывалом.

Не выпуская моей сжатой в кулак руки, которую старуха, бабушка Наташи, держала зажатой в своей теплой костлявой ладони, чтобы я не мог снять его, мы двинулись к автобусу. Краем глаза я заметил, что мой рюкзак тоже погрузили в автобус — это почему-то успокоило меня. Мы отправились на кладбище. Казалось, что автобус едет целую вечность, хотя кладбище находилось всего в двух шагах. Возможно, мы сделали не один крюк. По дороге женщина взяла с меня честное пионерское слово никому по крайней мере сорок дней не рассказывать об этом происшествии.

Первый ком глины бросила мать, второй поручили бросить мне. Потом нас привезли к тому же подъезду, и мне вернули портфель, в который насовали каких-то платков и тряпок. Мне насыпали полные карманы, вручили авоську фруктов и дали бумажку в десять рублей. Я за первым же поворотом выкинул колечко и платки в снег под какой-то куст. На 10 рублей, что по тем временам для пионера было целое состояние, я накупил книг про животных и монгольских марок.

Странное дело — родители, обычно беспокоившиеся по поводу моих долгих отлучек, будто совсем не заметили моего отсутствия, хотя я вернулся поздно вечером.

Прошло 40 дней. Я уже было почти и сам забыл об этом странном происшествии, но ближе к концу учебного года мертвая Наташа начала сниться мне чуть ли не каждую ночь, распевая нескладные песенки. «Прикол» состоял в том, что наутро я помнил их наизусть. Дальше моя мертвая невеста потребовала от меня во сне, чтобы я начал изучать магию и обещала научить меня всему. Требовалось лишь мое согласие. Я, естественно, был против. Летом я уехал в деревню, и ночные «посещения» прекратились.

Они возобновились в первую же ночь, когда я вернулся в город. Наташа являлась ко мне как бы в дымке, вскоре я начал чувствовать ее близость по специфическому холодку. У меня начались галлюцинации, по ночам я стал бредить. Два бреда врезались в мою память особенно хорошо: у меня вдруг начинали расти руки, и я обхватывал земной шар по диагонали, по экватору; нет, то был не глобус или мяч, что можно было бы представить себе, а именно земной шар, тяжелый, холодный, мокрый, и он давил на меня все сильнее и сильнее, безжалостно, всей своей мощью, или же я начинал падать в пропасть, в которой вертелись какие-то стеклянные треугольники, я падал и натыкался на угол каждого из них. Позднее в умных книжках я прочел, что это называется геометрическим бредом. Несколько раз Наташа грозилась, что если я не начну изучать магию, она надавит мне на виске на какую-то точку и отключит сознание. И однажды, когда я, набравшись храбрости, выдвинулся к ней своей тощенькой мальчишечьей грудкой и гордо сказал: «Я — пионер, а пионеры не колдуют», выполнила свою угрозу и отключила — я умер. Просто исчез… на время.

Боялся засыпать. Мать решила обратиться к детскому психиатру. Отец возражал — тогда это чуть ли не позором считалось. Однажды, после одного из «посещений» Наташи, после того как она второй раз «отключила мое сознание», я «проснулся» с диким воплем. Мать трясла меня, но я никак не мог прийти в себя, а только орал, чтобы выбраться из этого страшного состояния небытия. Потом я не спал три дня. Дошло до того, что я не ложился спать без матери, опасаясь посещения «ночной гостьи». Все же решено было обратиться к врачу, тайно вызвав его на дом. Я помню ещё, как мама обругала папу, который всячески противился врачам, матом, прямо «по матушке», что никогда не делала ни до, ни после этого случая. Но тут обругала. Врач, на тот момент самый именитый профессор медицины в городе, к которому обратились за помощью мои родители, объяснил это явление гормональной ломкой. Пришел, оттянул веко, взглянул мне в глаз и хихикнул: «Прижилось». Что прижилось — не объяснил. Потом он сказал, что ничего делать не надо и с возрастом это пройдет само, напоследок добродушно пригрозив мне, что если я и впредь буду «трогать себя», у меня на ладошках вырастут волосы, и тогда все узнают.

Так продолжалось около года. Наконец, Наташа объявила, что если я и после этого не хочу изучать магию, она меня бросает. Дескать, впоследствии я буду искать ее и домогаться, но будет поздно. Тогда, в 1980-м, я был готов на что угодно, чтобы избавиться от ночного наваждения. Наташа научила меня, как «передать» ее одной из моих одноклассниц, на которую я имел зуб за то, что её тетрадки всегда противопоставляли моим, как образец аккуратности. Для этого надо было добыть волосы той некрещеной девочки, на которую я хотел «перевести» заклинание, чтоб она обязательно тоже была Наташей…

Я так и сделал. Училась с нами одна Наташа, так она еврейка, иудейка, стало быть, не крещеная. Ненавидел я её, потому как родители всегда ставили мне её в пример, да и сама она часто смеялась, когда учительница отчитывала меня за слипшиеся от соплей тетрадки. Не знал я тогда, что заклинание это имело «побочный эффект». Но, прочтя пару несложных заклинаний над её тлевшими в черной свечи волосами, я совершил несложную магическую церемонию — и навеки распрощался с покойной Наташей Петровой, получив вместо этого… неумеренный интерес со стороны той самой одноклассницы, которая преследовала меня как Хельга Арнольда, не давая прохода аж в мальчишеском туалете, куда я прятался от неё, хотя появляться девчонкам в мальчишечьем туалете считалось величайшим позором. В конце концов, я и приспособил её носить мне пирожки из дома. Благо её мать пекла замечательно, не то, что моя. Нет, не думайте, мама моя — добрый, заботливый человечек, только вот руки у неё не из того места растут, готовить совершенно не умела. Не знаю, что произошло с Наташей, но от бывалой отличницы не осталось и следа, девушка на тройки сползла, стала рассеянной, бестолковой. За то на меня учителя не надивились — хоть тетрадки мои по-прежнему клеились от соплей, пятерочки из школы чистоганом таскать начал. Раньше один стих нашего любимого поэта Горького неделю учил, а теперь стоило мне прочесть страницу, как все наизусть запоминал. Волшебство, да и только. Как в сказке про Электроника. А ведь ещё с год назад мать со слезами на глазах и коробкой конфет под мышкой перед завучем плакалась: «Маленький Толенька, вот и тяжко ему с учебой». Меня-то родители как раз к 1 сентября «приурочили», вот и отправился в школу «по первое число», хотя жалостливая мать всегда считала, что годок надо было бы обождать.

В конце концов, я решил избавиться от этой приставучей дуры, сказал, что не люблю её, потому что она толстая, и вообще уродина. На следующий день от неразделенной любви девушка вскрыла себе вены в ванной. Её спасли и увезли в психиатрическую лечебницу. Туда ей и дорога! Я же был очень доволен, что хоть таким образом, но наконец-то избавился от мертвой и живой невесты, и теперь все свое освободившееся время мог посвящать учебе.

С тех пор каждый раз, когда я оказываюсь на кладбище «Красная Этна», я нахожу время сходить на могилку Наташи. Бабушка ее скончалась в 1990 году, мать куда-то делась, и лет четырнадцать могилу поддерживал в порядке исключительно я один. Пару лет назад кто-то натыкал в Наташин холмик синеньких цветочков. Маленьких, синих мускари — верных друзей кладбищ. Кто это мог сделать, кроме меня, остается полнейшей загадкой. Но всякий раз, когда у меня неприятности или я чувствую упадок сил, я прихожу к моей Наташе, подолгу разговариваю с ней, и всякий раз возвращаюсь с кладбища бодрым, здоровым, полным сил к новой работе.

И все же мой странный «брак» с Наташей Петровой мне пригодился. Когда в эпоху перестройки я все же решил изучать магию, знающие люди не отказались учить меня, как только я поведал им эту историю. Уже став убежденным язычником и достаточно опытным некромантом, я жалел, что не воспользовался в детстве легко дававшимися мне в руки эзотерическими знаниями.