Деревня осталась далеко за спиной и даже дым от горящих изб был почти не виден, но ощущение страха не проходило, держало крепко. С самого начала, с самого первого дня деревня эта показалась неправильной, необычной. И вроде бы всё как везде: дома с бревен сложенные, сады, живность, дороги топтаные коровьими копытами с присохшими лепешками. Люди тоже вроде бы обычные: в заношенных серых одеждах, платки у баб замотаны под подбородком по осеннему, ребятня грязная, стриженные кто под горшок, кто на лысо, дедки с самосадной махоркой и мужики… Вот тут то и надо было сразу задуматься! Откуда в военное время в деревне мужикам взяться? Все на фронте должны быть, а если кто и останется, так разве что калеки или шишки партийные. А тут простое, крепкое мужичье.
Потом уже и другие странности замечать стали: в деревне не голодали, погреба полны были, скотина опять же не тощая, не порченная колхозами. Самое же необычное таилось в избах: ни в одном доме по всей деревне не было ни единого портрета, ни единой фотографии Сталина! Нигде не было ни единой газетной вырезки с Лениным, ни одного красного полотнища, кроме протертой скатерти с обтрепанными в бахрому краями.
Деревенские делились провиантом справно, даже угрожать не приходилось, будто бы по-соседски. Бабы солдатню не гоняли, но и особенно близко к себе не подпускали, да и вообще – народ деревенский вел себя так, словно не с оккупантами рядом жили, а с заезжим людом.
Плохое началось на второй день, после того, как весь личный состав расквартировался в нескольких домах стариков, живших на околицы деревни. Ефрейтор Розенберг блажить начал, мол де мяса ему хочется – говядинки, да так, чтобы от пуза натрескаться. А брать, вроде бы как и не хорошо, деревенские и без того посильную помощь оказывают: яйца, курей, молочком поят – живи, как сыр в масле катайся. Короче, когда возвращалось стадо с выпаса, вышел ефрейтор на дорогу, приглядел коровку одну пегую да и саданул ей промеж глаз с винтовки. Мальчишка пастушок в крик, бабье галдеж подняло, мужики на пришлых тоже недовольно поглядывают, а один, видать хозяин коровки, подошел к ефрейтору и сказал что-то громкое, и, наверняка, обидное. Ефрейтор отмахнулся, вытащил нож с пояса, и к корове двинулся, он все с бока больше мясо любил. Мужик его за грудки хватанул и, еще разок чего-то сказанул, да как даст зуботычину! Розенберг в грязь отлетел, глаза ошалелые, пальцы по луже шарят – нож ищет. А мужик развернулся, к корове подошел, погладил по простреленной голове, помощь кликнул и втроем они тушу в сторону дворов поволокли.
Ефрейтор соскочил, с кобуры пистолет дернул, заорал как блаженный, руку задрал и выстрелил. Мужики даже не оглянулись, будто и дела им не было до этого стрелка. Солдатня, что вокруг собралась, смотрят, смеются – Розенберга никто не любил, дурак он, даром что ефрейтор. А Розенберг приметился и мужику тому в спину, в аккурат промеж лопаток пулю всадил. Мужика вперед толкнуло, ноги подломились, и упал он. Все разом притихли, только Розенберг орал еще чего-то радостно.
Один дед, жившей в крайней хате, сплюнул самокрутку на землю, вошел в дом, вышел с двустволкой, и без единого слова выстрелил поочередно с обоих стволов в ефрейтора. Розенберг схватился за живот, уставился глупо на деда, и тоже в грязь упал
Дед, словно бы и не произошло ничего, приставил ружье к косяку, уселся на ступеньки крыльца, достал кисет, сыпанул махорки в обрывок газеты, послюнявил. Старика застрелил капитан Рейхерт, застрелил в упор, ни о чем не спрашивая, не допытываясь.
На следующий день не проснулось четверо солдат. Они были целые, никаких следов насильственной смерти, ни колотых ран, ни сизых синяков удушения – ничего, абсолютно ничего, будто бы спят. Даже лица их были не привычно заострившимися, как у обычных мертвецов, а спокойные, только бледноватые слегка.
Сразу решили, что их отравили. Вспомнили, где они вчера харчевались, в какой избе, и отправились туда четверо солдат с Рейхертом во главе. Они выволокли из дома женщину, ребенка, лет десяти, бородатого, с диковатым взглядом мужика. Двое солдат держали их на прицеле, другие двое ливанули на стены дома бензином, зажгли. Дом загорелся сразу, будто не из бревен был, а из просушенного хвороста сложен. Как ни странно, ни мужик, ни баба кричать не стали, — стояли спокойно, смотрели, как горит их дом, а ребенок, так тот и вовсе – поднял с земли прутик и бросил его в пламя.
Тем временем остальные солдаты согнали к горящему дому всех деревенских, даже бабы с младенцами и те тут стояли. Притащили и четверых мертвых солдат, уложили. Офицер знаками показал, что солдат этих вчера тут покормили, сказал со знанием дела: «курка кушат». Народ молча проследил за пантомимой, никто и слова не сказал. Тогда капитан дал отмашку, резко выстроилось трое молодцов со вскинутыми винтовками, раздался залп. Выстрел был хороший, по пуле во лбу, точнехонько в серединке.
Люди не галдели и не кричали, посмотрели на дом горящий, на мертвецов, да и разошлись, к расстрелянным никто не попытался подойти.
Утром не досчитались двенадцать человек. Не было их там, где вчера спать ложились, а оказались все на заднем дворе, вповалку, так же как и те, вчерашние, рядышком лежат, открытые глаза бессмысленно смотрят в небо. У каждого отметина на лбу, будто ворон клюнул.
И ладно бы, если пулей – так нет же! Выглядит так, словно гвоздик ко лбу приложили и молоточком аккуратно тюкнули. Да и из дома их как вытащили? Ночью, меж своих, таких же спящих, мимо выставленного у входа на ночь дозорного. Ни шума, ни звука не было.
Капитан долго рядом с телами ходил, но ничего не говорил, только ноздри его широко раздувались. Потом караульного подозвал, спросил про ночь, тот головой помотал, мол де не видел ничего, не слышал. И можно было бы ему разнос устроить за то, что тот проспал, прошляпил вот этих, двенадцать мертвецов, да вот ведь незадача – капитан и сам ночью не спал, бессонница его одолела. Выходил ночью покурить несколько раз, да и в окно частенько поглядывал, а расквартировался то он как раз напротив этого злосчастного дома и видел, как ночью ходил караульный из стороны в сторону, как присаживался на лавочку, как от нечего делать шмайсер свой разбирал и собирал, как курил… Исправно караульный отслужил, не придерешься. Только как в такое поверить? В такую чертовщину: ночью, без единого выстрела, без единого писка дюжину солдат положили!
Как на смотрины деревенские подтянулись. Правда никто близко не подходил, но издали смотрели, обсуждали, а кто-то даже посмеивался. Этого капитан выдержать не мог.
Быстро грянули команды, скоро метнулись солдаты к собравшимся, выловили в толпе мужиков сколько нашли, подогнали к дому. Толпа разом притихла, все ожидали, что будет дальше. Только где-то у кого-то в доме ребенок маленький заплакал громко.
Капитан ухватил одного из мужиков за шиворот, подтащил к мертвецу, толкнул с силой, мужик упал на колени едва не клюнув носом в мертвеца. Капитан вырвал из кобуры люггер, ткнул мужику в затылок и закричал на русском:
— Кто?
Мужик что-то затараторил сбивчиво, попытался оглянуться.
— Кто? – вновь закричал капитан, надавливая сильнее стволом в затылок.
Мужик примолк на секунду, а затем показал через плечо кукиш капитану. Рейхерт выстрелил. Никто не голосил, никто не кричал, все молча смотрели.
Быстрой, дерганной походкой, подошел к следующему мужику, ухватил его за ворот, ткнул пистолетом под подбородок, и в глаза закричал:
— Кто?
Мужик улыбнулся щербато, посмотрел на Рейхерта искоса, с хитрецой в глазах, и промолчал.
— Кто? – уже в бешенстве заорал капитан мужику прямо в лицо, отчего-то подумав, что мужик то выше него будет, а то что глаза у них на равных, так только из-за того, что Рейхерт выше по укосу стоит.
Мужик не ответил, только продолжал косить глазами и все так же щербато улыбаться. Рейхерт выстрелил, лицо заляпало кровью. Мужик упал прямо, как стоял, щербатая улыбка его с лица так и не сошла. Рейхерт утер лицо.
— На колени их! – приказал Рейхерт солдатам, те ударили прикладами по спинам, по ногам, деревенские мужики попадали на колени. Рейхерт прошел вдоль выстроенных в ряд людей, поглядывая им в лица. Все смотрели на него исподлобья, но вот что странно, никто не боялся, и вроде бы даже и не злился. Спокойные они были, а некоторые так и вовсе – веселые чуть. Улыбались ему, а может и щерились, кто их русских знает…
— Цельсь! – солдаты вскинули оружие, стволы уперлись в затылки людей. Никто, из тех, кто стоял на коленях, не вздрогнул, не закрыл глаз, Рейхерт не верил своим глазам. – Огонь!
Грянуло громко и многоголосо. Мужики мешками повалились вперед.
— Трупы убрать, — приказал капитан, пряча люггер в кобуру, увидев, что солдаты хватают мертвецов за ноги, распорядился брезгливо, — Да не вы, этих заставьте, — кивнул в сторону собравшихся.
Солдаты взялись за дело: бабы, под прицелом автоматов, по двое оттаскивали мертвецов в сторону, к тихой, с заболоченными берегами речке, и укладывали там. Кто-то из стариков уже подогнал туда длинную скрипучую телегу без бортов, и стоял, облокотившись о дерево и покуривая самокрутку. Никто не ревел, никто не голосил, никто не кричал. Все было спокойно, будто не мертвецов убирали, а мешки с мукой грузили.
— Странные они какие-то, — сказал капитану рядовой Райс, давая Рейхерту прикурить, — вы когда-нибудь таких видели?
— Нет, — покачал головой Рейхерт, — никогда.
— Вот и я тоже.
— Райс, а ты ведь тоже в этом доме спал?
— Да.
— А где?
— А у дверей, в сенях.
— Слышал хоть что?
— Ничего. Всю ночь как блаженный спал. Правда когда собака забрехала проснулся, и все.
— И все… — повторил капитан, затянулся еще раз, бросил курящийся бычок в траву.
— Знаете что, капитан, — панибратски обратился Райс к Рейхерту, — уходить отсюда надо.
— Тебе спать надо, — зло ответил Рейхерт, — тебе сегодня первому дежурить.
— Есть! – отчеканил Райс, развернулся на каблуках и строевым шагом отправился к дому. Спать.
Рейхарт злился. На себя в первую очередь. Он и сам понимал, что уходить отсюда надо, да что там уходить – бежать! Марш бросок в полной выкладке отсюда и до вечера, причем солдаты еще и спасибо потом за это скажут, вот только нельзя этого делать. Приказ был: деревню держать до подхода основных сил. По возможности сохранить население, для сохранения продуктовой базы. Так что даже если захочешь, нельзя всех к стенке поставить, нельзя…
А сегодня ночью он решил держать оборону. Сегодня ночью спать не будет никто! Все будут при оружие, а если кто носом клюнет, то под трибунал!
Мертвецов убрали к полудню, могилы для них бабы выкопали ближе к вечеру, землей засыпали, когда смеркалось, по домам по темноте разошлись.
Никто не спал. Для меньшего распыления сил, по приказу Рейхерта, весь личный состав был переведен в три дома, стоящих друг у дружки. Солдаты едва друг на друге не сидели, было бы желание, тремя гранатами всех положить можно. Технику подогнали всю, фары зажгли на манер прожекторов, часовые парами ходили. Сам Рейхерт тоже на улице был, курил, кутался в плащ – прохладноватая ночь выдалась.
Где-то за речкой, в лесу завыл волк, на соседнем подворье громко закудахтали куры в решетчатой сарайке. Ночь как ночь, тихая, спокойная, темная – луна едва-едва проглядывалась через прорехи в низких облаках, как бы дождь к утру не пошел.
Из-за угла донесся гогот солдат. Видать байки травят. Правильно, ночью так и надо, чтобы лишнего страха не нахвататься.
Рейхерт глянул на часы: время к полуночи подходит.
Справа, за избой, что-то глухо стукнуло, будто топором по бревну, и сразу же тишину ночи располосовала в ошметки длинная очередь из шмайсера.
И заголосило следом! Ночь взорвалась: кругом стреляло, рявкало очередями, лаяли отдельные выстрелы из винтовок, тяжело загрохотал пулемет, установленный на мотоцикле. Потом тяжело ухнул взрыв, и все как-то разом стихло, только пара несмелых выстрелов пистолетных бухнуло и все – тишина.
Рейхерт поймал за плечо пробегающего мимо солдата, остановил:
— Докладывай! – капитан посмотрел на солдатский автомат, от ствола курился сизый дымок.
— Я… Я не знаю, я туда, — пальцем куда-то за спину, — я туда… — он замялся, будто слова подыскивал, — Все туда стреляли, и я, я тоже.
— Кто открыл огонь?
— Не знаю, не видел, я прибежал, а там уже стреляют все.
— Сейчас куда?
— Так это, патроны, — и он ткнул палец в пустой подсумок, — вышли все.
— Иди, — он отвернулся от солдатика, потеряв к нему всякий интерес, твердым, чеканным шагом пошел туда, где прогремел взрыв гранаты. Свернул за угол дома и тут же увидел солдат: они сидели на жердях забора, курили, у одного уже была обмотана тряпицей рука, посередине повязки набухали темные пятна.
— Кто начал стрелять? – спросил Рейхерт.
— Вильгельм, — отозвался солдат с перевязанной рукой.
— Где он?
— Там, — солдат кивнул в сторону дома, Рейхерт посмотрел туда, и увидел у стены распластанный, с раскинутыми в стороны руками, труп. Лежал он в тени, разглядеть ран не получилось.
— Как погиб?
— А кто его знает, — подал голос Райс, тот самый рядовой, которого Рейхерт днем отправил спать, — крик поднял, стрелять начал, мы тоже. Подбежали, а он уже…
— Может сами в спину? – предположил Рейхерт подходя ближе к мертвецу, присел на корточки, — Смотрели?
— Нет еще, — Райс соскочил с забора, подошел, сел рядом на корточки, потянулся к мертвецу, Рейхерт заметил, как дрожат его руки, перевернул Вильгельма лицом вниз. Оба присмотрелись.
— Ни черта не видно, есть чем подсветить?
— Ага, сейчас, — Райс достал коробок, чиркнул, поводил горящей спичкой над спиной мертвеца, — целый вроде.
— На свет надо, — Рейхерт кивнул бойцам, тут же с забора соскочил еще один солдат и они вдвоем с Райсом вытащили Вильгельма из тени на лунный свет, перевернули лицом вверх.
Лицо Вильгельма было перекошенным, каким-то помятым что ли, а вот грудь… Грудь была располосована длинными бороздами, из под темной формы рваными лохмотьями торчала изодранная майка.
— Осколками что ли посекло, — сипло сказал кто-то из солдат.
— Да не могло, гранату то когда кинули? – сказал Райс, поднялся, захлопал по карманам, достал сигарету, прикурил, — Нет, — это, я вам скажу, дело другое.
Рейхерт расстегнул форму Вильгельма, распахнул. Раны были рваные, глубокие, в черном месиве мяса белели оголившиеся ребра.
— Райс, — кивнул солдату, — отойдем.
Райс кивнул, вместе отошли подальше.
— Что видел?
— Да ничего. Темно, стреляют все, а потом гранату бросил сдуру.
— А чего руки трясутся?
— Руки? – посмотрел на ладони, быстро сунул в карманы, — Со стрельбы, наверное.
— Райс, мы с тобой с первого дня, мне то не ври. Что было?
— За дурака примешь, — Райс, закусил губу, посмотрел на капитана, отвернулся, — что-то не то я видел, неправильное.
— Что?
— Там чернота была, — пожевал губу, — не знаю как сказать.
— Темно что ли?
— Да нет, там… Там как будто темнее чем темнота и двигалось оно, как, как… Как тряпки что ли, или веревки. И еще силуэты, как черти носились – тени.
— Остальные видели?
— Нет, я первый подбежал, остальные позже.
— А гранату зачем кинул?
— Оно по сторонам потянулось, с боков, длинно, другие наверное не заметили, а я вот… А может нервишки шалят, не знаю.
— А с рукой тот, как?
— А это как раз осколком. Да там царапина, чуток попортило. Он даже не в обиде.
— Ладно, — Рейхерт отвернулся, покачался на каблуках задумчиво, — Значит так, никому ничего не говоришь – все стреляли и ты стрелял, гранату с перепугу бросил. Все.
— Хорошо.
— Свободен. Если спросят, про что говорили, скажешь, — задумался, — соври что-нибудь.
— Ладно.
Райс поправил на плече автомат, торопливо пошел к дому, Рейхерт постоял еще с минуту, подумал.
— Тени значит. Ну-ну.
Утром, при перекличке личного состава выяснилось, что кроме Вильгельма есть еще потери: два караульных наряда пропали без вести. Прошли по маршруту следования, ничего не нашли, только несколько окурков и подобрали.
Деревенские опять же были спокойны. Только спокойствие это было совсем уж не человеческое. Они занимались повседневными делами: работали в огородах, мальчишки погнали скотину на выпас, несколько баб к реке пошли с грязными тряпками – стираться решили. Вот только делали они это будто во сне: глаза смотрят вперед, руки движутся ровно, ни единого лишнего движения, на лицах ни улыбок, ни недовольных гримас – ровные лица, застывшие. Солдаты к ним не подходили, издали смотрели, с опаской, а особо нервные так и вовсе, чистили оружие и на проходящих смотрели не иначе как через планку прицела.
Рейхерт отсыпался после ночи. Днем ничего случиться не должно было, в этом он был уверен, потому и спать лег.
Проснулся он от выстрелов. Выбежал на улицу без сапог, глянул в сторону и припустился со всех ног. Там, за околицей, двое солдат, почти в упор, расстреляли мальчика – пастушка, и теперь стояли оба над мертвым недвижно.
— Почему? Кто распорядился! – на бегу закричал Рейхерт, к нему повернулись, оба солдата вскинули оружие, будто и капитана своего готовясь расстрелять, но признали, оружие опустили. Рейхерт остановился в нерешительности и вдруг заорал во все горло, — Вы что, совсем с ума посходили?! Что творите! Да я вас, обоих!
Он посмотрел в глаза солдат и не увидел того, что ожидал: вины, рвения должностного – этого там не было, а был в их расширившихся зрачках, в широко распахнутых глазах с белками навыкат, только ужас. Оба молчали, у обоих оружие наизготовку и пальцы на курках застыли.
— Что случилось? – смягчился Рейхерт, глянул на мальчика. Долго в него стреляли, каждый по обойме расстрелял, никак не меньше.
Солдаты глупо смотрели то на мальчишку, то на капитана, друг на друга они не смотрели.
— С выпаса он их гнал, — в конце-концов сказал один из солдат.
— Ну это я и сам вижу, дальше что?
— Он, — солдат посмотрел на распростертое мальчишеское тело, будто сомневаясь, и сказал неуверенно, — он на нас напал.
— Что? Он, этот, — кивок в сторону, — напал? Как?
— В голове, — подал голос второй солдат, — мозги все скрутило, а он на нас смотрит, улыбается, а в башке все крутит. Автомат не поднять, глаза вылазят. И кошмары всякие видятся.
— Быстро в деревню, найдете Райса, все ему расскажете. Все, бегом марш!
147
Затянуло, жду продолжения
Очень, очень рад!
И литературный язык хороший, и сюжет интересный. Пойду продолжение читать. Спасибо. 🙂