«Это еще где-то сразу после Гражданской войны было, — рассказывал один старый сибиряк в беседе с фольклористом В. Зиновьевым. — Начали у нас спектакли устраивать. А пока идет репетиция, посторонних же не пускают в зал. А у нас там была Санька Тимошина. Все говорили, что она — хомутница, то есть колдунья.
Ну вот, однажды зашла она в зал во время репетиции, а я погнал ее оттуда. Гоню прочь, но она не соглашается уйти! А у меня характер был крутоватый. Я схватил ее в охапку и выбросил из клуба.
Она с крыльца кричит мне:
— Ну, узнаешь кузькину мать в сарафане!
Ну, узнаю — так узнаю. Что мне с этого?! Да ничего.
Проводим мы репетицию. И вот чувствую, что-то у меня нос раззуделся. Поцарапаю его маленько пальцем, а он опять зудит.
Эмка Степанцева, девка такая озорная, как захохочет, поглядев на меня:
— Данилка, у тебя нос величиной с картошку стал!
Ой-ей, действительно. Я схватился за нос, а он у меня не входит в руку. Ой-ей!.. Ну, покончили мы с этой репетицией. Прибежал я домой. Лег и никак не могу уснуть. Горит, просто огнем жжет нос!
Я позвал своего старшего брата:
— Матвей, Матвей! У меня-то что-то неладное с носом.
Он подошел, посмотрел:
— Ой-ей, да что же это такое с тобой? Это же у тебя, наверное, колдовской хомут. Ты где и с кем сегодня спорил?
— Да вот, — отвечаю, — Саньку Тимошину выбросил из клуба.
— Зараза такая! — вскричал Матвей. — Это она, значит, тебе подделала. Пойдем к Микуле Игнатьичу, целителю нашему.
Вот пришли мы к нему.
Он стал чертить мой нос указательным пальцем и шептать. Не знаю, что уж он там нашептывал. Один раз зашептал меня. Маленько погодя — опять зашептал. И потом три раза мой нос зачертил… Сам не знаю, как я и уснул у него дома на лавке. Утром пробудился — вот где я, оказывается, у Микулы! В первую очередь хватаюсь рукой за нос: большой или нет? А он, чувствую, нормальный!..»
Вот еще один рассказ.
«Моя односельчанка Никанова жарила картошку в зимовье, — рассказывает престарелая А. Я. Осадчая. — А тут вдруг в зимовье заходит он, которого многие наши люди колдуном считали. Заходит и говорит:
— Ты меня покорми. Дай картошечки.
А она картошки ему из-за жадности не дала. Еще даже и поругала его.
Потом, съев всю свою нажаренную картошку, по ягоды пошла. А он и говорит ей вслед:
— Ну, иди по ягоды. Бог с тобой. Иди.
Она только дверь открыла, только через порог переступила и остановилась. Видит — пташечка маленькая-маленькая летает прямо перед ней. А он, колдун, в зимовье остался. И кричит ей в спину:
— Ты иди-ка! Что это вдруг приостановилась?
Вот она идет, идет. Повернула на солончак… И все дальше шла, и шла, и шла, а пташечка эта перед ней все летит да летит. Пришла. Голубицы кругом — ой, синем-сине! Ступить негде!
Наклонилась она, чтобы голубицы в лукошко набрать, глядь — а никакой голубицы вокруг вообще нет. В момент исчезла вся куда-то. А эта пташечка все летает да летает перед ней.
И вот она за пташечкой потопала как зачарованная. Идет, идет, а пташечка впереди все летит, летит. Солнце зашло. И лишь тогда она как бы очухалась. Огляделась по сторонам и сообразила, что за пять километров от деревни ушла! А домой вернулась оттуда уже ночью…»
272
