Прогудел гудок эхато по-над цехом, прогундосил громогласное свое «У-У-У-У» и народ – работяги, отступили от своих работ, от слесарных столов, от сверлильных станков, расточник, потягиваясь, выбрался из-за пульта своего громадного станка и заковылял, чуть прихрамывая, к чайной, куда уже стягивался и прочий персонал. Все вокруг было грязно, пыльно, муторно, мрак таился вдоль стен, смотрел, наблюдал, как в освещенном пространстве цеха бредут уставшие, в грязных спецовках, работяги к светящемуся желтым светом аквариуму чайной.
Там, в чайной, народ расселся по лавкам, забурлила вода в термостате, загремела за стенкой вода о тонкое железо раковины, дзенькнула микроволновка, закончив разогревать чей-то обед. Ели молча, бессловесно, не отрывая взгляда от своих тарелок, судков, а когда пили чай, всё больше смотрели в стену, или как-то сквозь. Ни у кого не было желания на разговоры – все устали, все очень устали.
-У-у-у-у, — снова раскатисто понеслось по пролетам цеха, и народ, едва успевший ополовинить кружки с чаем, нехотя поднялся, и поплелись обратно, к рабочим местам, и снова все загудело, завизжало, загремело – продолжился рабочий день. И конца и края не видно ему, не чувствуется: маешься, мучаешься, употел уже до самых трусов, на часы глянул, что висят над конторкой мастера, а время вроде и не идет, стрелка минутная будто прилипла, дергается бессильно, как муха на липучке под потолком, а всё одно – на месте стоит.
— Иваныч, — раздался крик как раз от конторки мастера, и я оторвался от недособранного редуктора, положил на тряпицу ветоши метиз, что только-только собирался нажевулить на место, и пошел вперед, к мастеру, что стоял под застывшими часами.
— Да, что там? – голос у меня уже был сиплый, забитый заводской пылью, шумом этим всем, уставшим.
— Пойдем, поговорить надо.
— Пошли, — вздохнул, чуть пожал плечами. Хорошего от таких разговоров ожидать не приходилось, тут же память податливо подкинула воспоминания, где должной протяжки, возможно, не сделал, потому как поленился поискать пропавший динамометрический ключ, где не проверил наличие уплотнялок, да и вообще – наказать можно и на пустом месте, а не за что-то.
Мы прошли в конторку к Андрею Петровичу, он, как-то странно, воровато, оглянулся на цех, притворил за собою дверь, и шум притух, стал глухим, едва слышным.
— Ты садись, садись, вон, чаю налей, — сам он тем временем дверь и вовсе на замок закрыл, для надежности за ручку ее дернул, и только потом прошел на свое место, уселся.
— Иваныч, — обратился ко мне как-то хрипло, будто испуганно.
— Да.
— Слушай, тебе сны снятся?
— Не знаю. Раньше снились, а сейчас, с этой работой, авралом… без задних лап. Пришел, бултых и утро – снова на работу.
— А что раньше снилось? – он посмотрел в мои глаза, и будто увидел, услышал, что я хочу сказать о сновидениях из детства: ярких, солнечных, наполненных красками и полетами, и быстро добавил, — Раньше, но не в детстве, как тут работать начал.
— Не, ну… Андрей Петрович, я бы… — я стал припоминать, что мне тут снилось, и рассказывать совсем не захотелось.
— Не-не-не, Иваныч, ты давай, рассказывай, или давай я тебе расскажу, а ты… а ты может мне скажешь чего, ты ж у нас с высшим образованием… — сглотнул, — по профилю — психолог. Может мне просто отдохнуть надо и…
— Рассказывай, — я тяжело вздохнул, и грудь мне сжало, потому что испугался, что услышу всё то же самое, что и я видел, что я помню, а это уже последствия для Андрея.
— Иваныч, только никому, пожалуйста. Вы там клятву гиппократа или этика эта ваша врачебная, что там у вас у психологов.
— Слово я тебе даю, нормальное, честное слово.
— А, ну ладно, это сойдет. Короче… Иваныч… Мне снится, не поверишь, вот каждую ночь мне снится, что я работаю. Вот как здесь, только цех это, понимаешь, цех в какой-то яме, в глубине, а выходы – все там, наверху. И мы работаем, не то что как рабы, нет, у нас всё есть что надо, и хавка и спецовку – всё кидают, а мы… мы все там – в яме, и вылезти – нет, ну никак не вылезти – это понимаешь. И давит это всё, вдавливает. Я утром просыпаюсь, с авралом этим, просыпаюсь, и считай не спал – смену ночную только оттарабанил и всё, и снова на работу. А знаешь что еще страшно, — наверх там, во сне, охота, вылезти из этой ямы, из этого огромного высоченного подземного цеха. Я же вижу, что там, наверху, ходят такие же как мы, в касках, а ни лестниц – ничего, понимаешь, не лифтов. И всё как вживую помню, по настоящему. Я ж там и сварочник уже притащил, спрятал, ну там, во сне, и скоб нагнул, думаю по тихому лестницу начать наверх варить. Жуть… Да? Это нормально?
— Это аврал, Андрей Петрович, а ты просто устал. Выгораешь. Нормально всё будет, хорошо всё будет. Закончится эта свистопляска, отоспишься пару дней, отдохнешь, отгул возьмешь, или… только я тебе этого не говорил, — прибухнешь хорошенько – уйдет всё это. Поверь на слово. Ладно, Андрей Петрович, ты ж меня сам и накажешь за невыполненный план, открывай.
— Ну-да, ну-да… — сам себе сказал Андрей, встал, пошел к дверям. Щелкнул замок, распахнулась дверь, и снова грохот, снова лязг цеха, визг болгарок, вой компрессора – производственный шум.
Вышел, пришел на свое место, сел на корточки у слесарного стола, закурил, закрыл глаза. Эх, Андрей Петрович, не знаешь ты, не знаешь, что наша жизнь – всего лишь сон, а сон – это и есть явь. И да – есть яма, есть цех в глубине, где без удержу работаешь и ты, и остальные, а тут – это отдых от той бешеной работы в реальности, в страшной реальности. Таблетка подконтрольной релаксации, где у нас есть утро, дорога на работу, дорога с работы, чуть-чуть семьи и жизни. Да… а там только яма и бесконечное производство. И я когда-то сбежал оттуда, поднялся вверх, а там – лишь новый ярус бесконечного колодца, и те кто выше… говорят что там, где-то, на самом верху, где стоит это нечто громадное, высоченное, титаническое, адски циклопическое производственное помещение – глухие стены, заваренные ворота и нет пути на свободу, в жизнь. А может это и есть – такой ад.
Сделал пометку в памяти: найти сварочник на нижнем ярусе. Усилить дозу релаксанта для Андрея, для новенького нашего, взявшегося из ниоткуда, как и все мы – может и попустит его в этой реальности. Может и попустит…
257
Что-то максимально нестандартное. Десять кругов ада, интерпретированных по-своему. Неплохо, автор.
Необычно. Интересная интерпретация десяти кругов ада. Неплохо, автор.