Как-то нежились мы с невестой своей, она эту историю и рассказала. Извините за обрывистость речи. Она так колоритно говорит, что не передать ее манеру изложения не имею права. Далее с ее слов.
Она у меня из дремучей глубинки. Есть у них в деревне мужик — крепкий хозяйственник. Имя ну очень оригинальное для тех мест — Иван. Это вам не Фердинанд вшивый, не Вильгельм какой-нибудь, а целый Иван! Не пьющий, с большим хозяйством, добротной хатой, коровой, поросятами и прочей живностью. Сам срубил лучшую в деревне баньку на речке, статный и ладный собой.
Но вот как заколдовали его от женщин! Женился рано, да молодая жена быстро в гроб слягла. Погоревал, да не может один мужчина большое хозяйство тянуть. Женился на красавице местной — да и через время та утопла в речке. После этого молва пошла, что на роду ему холостым быть. Бабы за ним бегали толпой, да все взамуж отказывали и жить с ним в одной избе решительно говорили свое «нет».
Да, странность у него одна была: только стемнело — напрочь на улицу носа не казывал. Было дело, бычок заплутал в лесу, мужики решили по-быстрому поиск организовать, дабы волки не задрали, и к Ивану пришли. А темно уже было, все с фонариками. А он не то что не согласился, даже двери не открыл, чтобы с ними по-человечески поговорить. Ну да ладно, у всех свои тараканы.
И вот однажды загуляли мы, молодые да красивые, дотемна, хихикали, щебетали да парней местных обсуждали. Возвращаюсь я домой уже в потемках, да смотрю — женщина какая-то возле Ивановой избы круги наматывает. То в окно заглянет, то дверь ладонью погладит. У самой длинные черные волосы, пушистые такие, что самой завидно стало. В ночнушке какой-то белесой аль голубой — в темноте-то оно цвета не шибко различимы. Ну ладно, думаю, пригласил к себе бабенку да на ночь глядя выгнал. А она и обиделась — вон опять к нему просится. А он — по своей привычке — не открывает.
Потом я услыхала, как соседи пересуживали между собой, что к нему по ночам какие-то женщины пытаются в хату войти, а он их не пущает. Притом каждый раз другая. То кто Клавдию-швею видел, кто Вальку-студентку, которая в городе учиться. Кто, в общем, кого видал, и все по-разному.
Но вот как-то прекрасной звездной ночью я возвращаюсь домой и опять вижу какую-то бабенку возле Ивановой хаты. Только пригляделась в звездном свете — и обомлела! Батюшки — это же я!
Вот не знаю, что на меня накатило, но я как заверещу! Как кинусь на эту… ну меня, которая не я! Как вцеплюсь ей в патлы и давай тягать за космы, мол, самозванка! Ты чье лицо украла, сволочь? Да тебе глаза повыцарапывать надо б! Да я руки поломаю и ноги выкорчеваю, чтобы не смела мной оборачиваться!
И так ее тягаю, что не помню себя от злости. Тут прямо над ухом как бахнет, как сверкнет красно-белая вспышка! Я тут же отскочила ни жива ни мертва — перепугалась крепко!
А то Иван выскочил на крыльцо и с обоих стволов в мою копию в упор стрельнул.
Она стоит, смотрит на него пустыми глазищами, и как засмеется… диким таким, нечеловеческим смехом… как сова умирая аль гиена бешеная какая!
Иван меня в охапку — да в сени. Дверь подпер, и сам за шторку в окошко поглядывает. А та — другая я — все круги наматывает.
А у меня истерика. Сижу, реву белугой, себя от злости кулаками по бедрам шлепаю. Успокоилась. Да не сразу, но все же смогла хоть внятно разговаривать, а не мычать сквозь зубы.
— Дядь Вань, — говорю, — а почему ты в нее стрельнул?
Он посмотрел на меня как вот обреченный перед казнью на исповеди у батюшки:
— А что, в тебя палить, что ли? Ты же вон живой человек, а она — нечисть.
Я оторопела, но разум не потеряла. Задаю:
— А как ты различил? Ты же и меня мог в упор расстрелять!
— А что вас различать? Ты одета-обута, ухожена-причесана, в глазах огоньки молодые бегают — а она босая, в саване, растрепана и холодом веет. Она каждую ночь ко мне приходит под разными личинами, все соблазнить намеревается. То одной красавицей прикинется, то другой. Вот тебя сегодня сделала.
— Кто ОНА?
— Нявка, кто же!
— Какая нявка?
— Ну русалка, только лесная. Понравился я ей очень еще в молодости, и она всех моих женщин сгубила, чтобы со мной быть. Только есть одно условие — она меня сначала убить должна лютой смертью, чтобы дух мой в мире этом остался. Вот так они и размножаются — мужиков со свету сводят, чтобы удерживать призраком их возле себя. Тебе что, бабка ничего не рассказывала?
— Бабка у меня в Компартии активистом числится, так что фольклор и поверья она ненавидит. Но чую, что тут вы правы — нечисто это все.
Мы молчали. Такая тишина тяжелая наступила, так оно все неприятно стало. Только за окном шаги босых ног слышатся, да поглаживание «моих» ладошек на бревнах.
И тут началось. С той стороны как закричит та, которая меня копирует:
— Ты с полюбовницей там кувыркаешься! Я знаю! Я убью вас обоих, что мою невинную любовь попрали! Кости ваши огнем испепелю, да ветром иссушу! Жилы в воде вымочу да тетиву на лук создам! Душу прокляну на веки вечные, да из пустого черепа кубок сотворю!
Тут меня как переклинит, и я как подскочу к двери, как заору той нявке:
— Что ты? Что ты там сделать хочешь? Я сейчас как выскочу, как волосню тебе повыскубываю, коза драная, будешь лысая как коленка, плешкой сверкать ярче солнца! Да я тебе все руки повыдергиваю, да уши пообрываю! Ноги мельничными жерновами перемолю, да на хлеб намажу и без соли сожру!
В общем, несло меня по полной. То ли от злости, что какая-то, прости Господи, лахудра меня копировать решила, то ли действительно испуг вытворяет с людьми всяко, но орала я такими словооборотами, что ни один лингвист отродясь такого не слыхивал!
Первым обалдел дядя Ваня. Вторым все-таки я — от дерзости такой. Но больше всего, по-моему, нявка. За порогом явно притихли.
Тут началось по новой, но уже шёпотом:
— Ваня, Ванечка, Ванюша… А помнишь, как мы с тобой в лесу кувыркались да ласкали друг друга до утра?
Я рот открыла да на Дядю Ваню поглядела. А он красный как рак стал, глаза воротит. И тут как крикнет:
— Да ты сама меня соблазнила телом своим! Лежал, спал, тут ты меня обнимать и целовать начала! А я что? Я же взрослый мужик, не выдержал ласки женской!
А потом добавил:
— Сходил, блин, на охоту, называется… Иди прочь, не люба ты мне!
— Как не люба? А кто меня взамуж звал? Не ты ли? Кто меня ласточкой да звездочкой называл? Не ты ли? Кто грудь мою девичью поцелуями покрывал, не ты ли? Кто мне…
— Замолчи, нечисть, тут дети!
Потом сплюнул так горько на пол:
— Вот же ж женщины! Сама соблазнила, сама виновной сделала! Птьху!
И прекратилось тут все. Выяснили отношения, называется.
А я стою с открытым ртом и не верю себе, что в мире бывает и такое — живой мужик, да с русалкой переспал! И тут меня как током ударило:
— Эй, нечисть, — ору за дверь, — а у тебя потомство от Ивана появилось?
Он аж подскочил, как ужаленный.
— Штыыыоооооооо??? — и морда так вытянулась, а глаза на лоб полезли.
Тут за дверью послышался не то стон, не то протяжный всхлип, и я услышала, как босые ноги побежали прочь от Ивановой избы.
До утра больше ничего не было.
Дядя Ваня налил мне домашнего пива, и я заснула на печке.
Утром мне была, конечно, нервотрепка от мамаши: шутка ли — дочь невзамужняя с взрослым мужиком ночь проводит. Мол, ты хоть с половиной села в сеновале переспи, но так, чтобы никто не видел и не слыхивал, а тут у всей деревни на глазах довольная с Ивановой Избы утром выходит!
Не выдержала я и все рассказала.
Я такой реакции не ожидала.
Мать тут же рухнула на стул и горько зарыдала.
Как оказалось, Ваня еще до армии с моей матерью гулял, и однажды он после охоты ей рассказал то же самое, что и мне, и сказал ей, что расстаться надоб — ибо опасно с ним рядом быть. Мать подумала, что это наврал он ей, чтобы расстаться, и прокляла его на то, чтобы вдовцом быть до конца дней своих.
Так и случилось — мужик он и есть мужик. Не выдержал натиска иной девахи — женился. Овдовел. Потом еще одна на себе женить красавца решила — женила. Утопла.
И вот мать, сколько себя ни помнит, столько укоряет, что это она наслала на него порчу такую. А тут и нявка подтянулась.
Мужики рассказывали, что видели возле болота нявку, которая трупик младенца на руках колыхала, да горькими слезами мертворожденного поливала. То Ванькин, оказывается. Прав был дядя Ваня — чтобы живое потомство у нечисти было, человек должен сначала помереть насильственно и зачинать детей призраком.
Вот так сидели мы с матерью и горькие думы думали.
Потом она сказала:
— Я поеду в монастырь, грех проклятия перед Ликами Святыми замаливать. А ты уболтай Ивана, чтобы сходил на то место, где с нявкой кувыркался, да поговорил по душам.
Так и порешили.
Через пару дней встретил меня дядя Ваня на базаре, схватил под локоток, да в сторонку от людей отвел:
— Слушай, не ходит ко мне нявка больше. Я тут покумекал, может, и взаправду она от меня понесла?
Тут я все и выложила — и про мамино проклятие, и про то, что охотники поговаривают. Дядя Ваня же дальше деревни многие годы никуда не ходит и с мужиками не особо языки точит. Так что не знал новостей таких, которые я ему выложила.
— Вот оно как! — сказал он. — Ты права. Я давно подумывал сходить при свете дня на ту опушку, да попробовать словом с нявкой перемолвится. Да боязно мне, помирать-то не охота.
— А пошли вместе! — ляпнула я, а сама похолодела. Во дура ж дурой, думаю, на такое подвязаться.
Он посмотрел на меня, как умом убогую, но подумавши, сказал:
— А пошли! Ты бесстрашная, так что, может, и сгодишься… Труп мой назад к людям вынести… — тихо так добавил, но я расслышала.
Я ничего не стала говорить родне, а матери не было. Она ж в монастырь поехала, грех замаливать.
Тихо унесла ружье батино с патронами и с дядей Ваней возле леса повстречались.
Пошли в лес. Далековато в чащу зашли, уже солнце начало к закату спускаться. А еще назад воротится надо, а ночевать не планировали. Я так прикинула, что мы или быстро поговорим с нявкой, или перенесем разговор на следующий раз.
Только я хотела это вслух сказать, как дядя Ваня скомандовал — стой сдеся.
Стою. «Отче наш» в голове прокручиваю, да ружжо наперевес держу.
Дядя Ваня ушел. Долго не было. Через некоторое время возвращается, в руках сверток из старого лоскута шкуры волчиной. Разворачивает и говорит:
— Гляди. Вот он, отпрыск нявкин.
Я как глянула — чуть в обморок не бабахнулась! Там у него скелет такой маленький, скрюченный, такой небывало нежный… как мне тяжко на душе от этого зрелища стало… как я нявку поняла, с ее горем! Ни взамуж не выскочила, ни живого ребеночка не родила. Я сама бы при таком раскладе мужика возненавидела!
— Она придет за ним сюда. Тут у ней мало силы, чтобы причинить нам вред. Дальше — ее болото. Там она и морок навести может, и дерево на нас повалить. Погубит ни за что. А тут и света больше, и сил у ней поменьше.
Положил он трупик на пень и сам отошел в сторонку. Курить начал. Много и сильно. Не курил никогда, а тут папироса за папиросой. Я посмотрела на него, а он, видимо, понял и отвечает:
— Нечисть ненавидит человеческие запахи. Дым учует быстро.
Хитрец эдакий, оказалось! Ускорить процесс решил.
Тут слышим, чу! — действительно ломится сквозь чащу кто-то. Только сзади — со стороны деревни.
Я ружжом туда тычу, а дядя Ваня даже голову не поднял. Курит себе да курит.
Тут выскакивает на поляну мать моя — рукава о ветви изодраны, вся запыхавшаяся.
— Что ты удумал, злыдень?! — накинулась она на дядю Ваню. — Сам на тот свет собрался, и дочь свою за собой утянуть решил?
Вот тут у дяди Вани цыгарка и выпала, а у меня ружжо из рук.
Мы с Дядей Ваней рты раззявили, да на мать мою смотрим. А она криком кричит:
— Да-да, Ваня, она — дочь твоя! От семени твого, да кровинушка родная! Ты ж как меня кинул, я уже зачала, вот почему так быстро взамуж за Ваську (папка мой) выскочила, и обиду на тебя затаила. Поматросил, мол, и бросил! Вот я тебя на вдовство и прокляла!
Потом на меня посмотрела:
— А я как только приехала, пошла сразу к Ване, чтобы узнать, что да как. Изба заперта. Я — к дочери, чтобы узнать, что да как. А ее нет. Ружья тоже нет. Вот-то я и смекнула, куда вы могли пойти. Хорошо, что насилу догнала.
Вот тут-то нявка и вышла из-за кустов. Как она раньше там была — я и не заметила.
Она молча подошла к своему мертвому ребеночку, нежно обернула его в шкуру, подняла на руках, прижав к груди. Повернулась к дяде Ване.
— Извини меня, Вань. Я поняла, что своего счастья на несчастье других не построишь. Не буду больше к тебе ходить. Прощевай.
Повернулась к матери моей:
— А ты — дура, что мужиков проклинать удумала! Вон сколько неприятностей только из-за тебя одной!
На меня поглядела мельком и, сделав шаг в сторону леса, как-то сразу растворилась в чащобе.
Постояли мы молча некоторое время, да взад пошли. Молчали всю дорогу, так молча и вернулись.
Что было дальше?
А ничего!
Дядь Ваня только повеселел, дружбу с мужиками завел, недавно узнала, что женился. Папке моему строго-настрого мать запретила говорить, что не его я дитя. Да что я — дура, что сама не понимаю, что можно говорить, а что нет? Все равно я его за родного отца считаю и люблю крепко.
А я вот учиться приехала сюда, да по-моему, счастье свое надыбала…
И прижалась она ко мне пуще прежнего.
Вот такая деревенско-мистическая Санта-Барбара.
5 281
